— Что это?! Что это такое?! — закричала она, одновременно с этим осыпая дочь пощечинами и ударами.

— Не смей ее трогать! — Амман, тоже раздетый, схватив мать, вынес ее из комнаты.

У той был нервный припадок.

— Проститутка! Малолетняя шлюха! — мать рыдала и рвалась обратно. — Убью сучку! Четырнадцать лет, а уже!..

Неожиданно Фамарь вылетела из детской, все так же неодетая, и, пользуясь тем, что Амман держит мать, встала перед ней и заорала:

— Да! Я сегодня ночью трахалась! Ясно? Трахалась с Амманом, с собственным братом, прямо на твоем халате! У тебя под носом, в ванной!

Мать свалилась на пол, тяжело, как спиленное дерево.

— Выродки… Выродки… — она лежала, колотила белыми от напряжения кулаками то по полу, то по своей голове и стонала.

Фамарь перешагнула через нее и демонстративно спокойно стала собираться в школу, не закрывая дверь в комнату и не одеваясь. Достала косметику, она вся крошилась, тональника выдавилось слишком много, карандаш рисовал неровно. Но она продолжала, включила телевизор. Подчеркнуто, не обращая внимания на лежащую на полу мать, перешагивала через нее, рылась в холодильнике. Все так же — голая. Вся в синяках, следах зубов и засосах. С красным, возбужденно и агрессивно торчащим клитором, который она иногда поглаживала.

Авессалом смотрел на Аммана безумными глазами. В этот день в школу пошла одна Фамарь, одевшись только перед самым выходом.

Никто об этом больше не вспоминал. Мать все время молилась, заболела и умерла от сердечного приступа. Она так ничего и не рассказала мужу. Дети тоже молчали.

В день поминок, когда собрались все родственники, Фамарь встала из-за стола и пошла мыть руки. Авессалом выскользнул за ней. В ванную. Подошел сзади и сдавил ее голову руками. Вот сейчас он перемелет руками эту мерзкую черепную коробку, так что глаза вылезут у нее из орбит, и желтые, цвета детского дерьма, мозги зальют ему руки. Возьмет и разорвет ее пополам.

— Сука, какая ты сука… — повторял он, глядя ей в глаза через зеркало. Потом поцеловал в основание шеи. Отошел, запер дверь ванной. Задрал юбку и грубо трахнул.

— И ты такой же, братик, — ехидно сказала ему Фамарь, поглаживая себя между ног, по которым стекала его сперма. — А знаешь, я еще хочу. В рот. Давай, я у тебя отсосу, чтобы ты не мучился на своей полке каждую ночь, кончая на журналы. — И встала перед ним на колени.

Видя, как широко открытый рот, с пульсирующим, как у змеи, языком и белыми острыми зубами, приближается к нему, Авессалом резко развернулся и что было силы наотмашь ударил ее по лицу всей ладонью. Кровь из разбитого носа и губ забрызгала стену.

— Дрянь… — Авессалом остервенело лупил ее ногами в живот, в грудь, куда попало.

А она смеялась, получала удары и смеялась. Разорванная на груди блузка открывала соски, торчащие, как наточенные рога. Авессалом выбился из сил и рухнул, прислонившись спиной к запертой им же самим двери. Нет выхода! Нет воздуха! Только кисло-сладкая, удушливая, склизкая вонь лезла к нему в нос, в рот, булькала в горле! Авессалом блевал на пол, а Фамарь мастурбировала перед ним, широко раздвинув ноги, засовывая в себя всю кисть, выворачивая влагалище чуть ли не наизнанку. Безумные глаза закатились от наслаждения, и ее громоподобный хохот, от которого разом потрескались все жирные ангелы в рамках, кастрировал его.

* * *

Фамарь оказалась в психиатрической больнице.

— …Мать ненавидела меня. Постоянно придиралась… отец был на ее стороне. Когда мне было четырнадцать, братья по очереди насиловали меня, а мать, узнав об этом, — просто избила! — Фамарь заливалась слезами, соплями и слюнями. Врач участливо смотрел на нее, проникаясь подлинным сочувствием. Бедная девочка.

Вирсавия сидела на скамейке, тупо глядя перед собой. Осенние листья, лежавшие плотным ковром на земле, ее не интересовали, впрочем, как и весь остальной мир. Вирсавия устала от переживаний.

Измена мужу, потом его загадочная смерть, а теперь мертворожденный ребенок — все это было так оглушительно, что внутри Вирсавии образовалась непробиваемая тишина, словно она лишилась внутреннего слуха. Душа не подавала никаких сигналов, а даже если и подавала, то Вирсавия была не в состоянии их уловить. Глаза заболели от напряженного вглядывания в никуда, она моргнула.

Осень, холода, похороны Урии и новорожденного внебрачного сына настоятельно требовали решения, как жить дальше. Временно, не имея сил удержаться на ногах самостоятельно, Вирсавия решила выйти замуж за Давида, отца умершего ребенка, выйти прямо сейчас, не дожидаясь окончания траура или восстановления деформировавшихся во время родов половых органов. Просто опереться, прислониться к этому холодному, но твердому, как скала, мужчине, чтобы немного передохнуть.

Давид, который после второго развода поклялся себе, что никогда больше не женится, посмотрел на появившуюся в дверях его кабинета Вирсавию, бледную, осунувшуюся, покорно опустившую руки, и передумал.

Когда Урия еще был жив, Вирсавия удивила Давида. Удивила тем, что осмелилась противостоять ему, и не на уровне простой истерики или скандала, а в суде. Вирсавия добилась закрытия двух заводов Давида, наносивших ущерб окружающей среде. Это был вызов, на который Давид счел долгом чести ответить. Он стал добиваться Вирсавии так, как будто это дело всей жизни.

Он осаждал ее, как ахейцы неприступные стены Трои, настроившись не отступать до тех пор, пока не добьется желаемого. Это была почти военная операция, с привлечением специалистов и непрерывными атаками, но чем больше усилий прилагал Давид, тем меньше у него оставалось шансов. Вирсавия внезапно воспылала горячей любовью к своему мужу, полковнику внутренних войск, и слышать не хотела о Давиде.

— Я замужем и люблю мужа! — был ее исчерпывающий ответ.

Так она утверждала до тех пор, пока Давид не заявил, что просит прощения за свою настойчивость и, раз уж у нее нет к нему никаких чувств, уходит из ее жизни. И Вирсавия отдалась ему прямо после этих слов на полу своего кабинета, среди рассыпанных в беспорядке бумаг и одежды.

Потом была истерика, сожаления, упреки, и они расстались. До того самого дня, когда Вирсавия узнала, что беременна. Урия, ее муж, был в длительной командировке, следовательно, в том, что отцом ребенка является Давид, не возникло никаких сомнений. Вирсавия возненавидела его и нежелательный плод всеми атомами своего тела. За то, что не смогла противостоять до конца, за то, что позволила его семени пролиться, за то, что они теперь будут связаны этим ребенком навечно.

Она пыталась утешать себя практическими умозаключениями о том, как улучшится ее материальное положение, когда Давид узнает о том, что она от него беременна. Многие женщины мечтают о том, чтобы оказаться на ее месте. Даже бывшие жены Давида, например Мелхола, оставшаяся бездетной. Неизвестно также, почему она решила, что Давид немедленно возьмет ее в жены, откуда взялась удивительная уверенность в том, что он просияет от счастья, когда услышит, что Вирсавия пришла выходить за него замуж? Непоколебимая уверенность в собственной ценности заставила ее прийти к Давиду.