Первый из казненных, совсем мальчик, лет пятнадцати, был так перепуган, что сразу вынул из карманов все, что там было, и протянул нападавшим. Авессалом выбил из его рук деньги, часы, еще что-то и набросился, как гарпия, на беззащитную жертву, вколачивая огромными военными ботинками тело юноши в асфальт.

Затем он поставил избитого подростка на колени и прочел обвинение, составленное две тысячи лет назад сумасшедшим, который в галлюцинациях увидел Христа и на том основании уверовал, решив, что имеет право осудить десятки, сотни, тысячи и миллионы людей из последующих поколений заблаговременно. Впрочем, Авессалом — далеко не первый инквизитор в истории.

Серия подобных бессмысленных, с точки зрения членов банды, преступлений привела к тому, что Авессалом был исключен. «Боевые товарищи» долго мялись, курили, наливали себе пиво. Тесная комната в общежитии, где проживала большая часть «активистов», казалось, могла треснуть по всем своим блочным швам от тяжести скопившихся в ней эмоций. Поэтому, когда, наконец, общее решение было высказано, все вздохнули с большим облегчением.

Оказавшись на улице, Авессалом шел, не оглядываясь, прямо, не сворачивая, расталкивая прохожих и не обращая внимания на светофоры. Ненависть, ненависть, ненависть гнала его вперед, не давая ногам остановиться. Глаза покраснели и готовы были взорваться.

В эту ночь он избил двух молодых людей, вышедших из гей-клуба. Оглушив одного, Авессалом принялся методично избивать второго, нанося яростные удары кулаками по голове и животу несчастного, пока тот не упал. Обезумевший от ярости, Авессалом ничего не видел перед собой, все затянулось красной пеленой, в которой виднелись только черные контуры отчаянно ненавидимого тела, которое хотелось разорвать на куски, растереть в порошок, заставить навсегда исчезнуть с лица земли.

Потом он придумал универсальный способ — он стал одеваться, как «они», вести себя, как «они», и посещать соответствующие места. Каждого, кто «клеился», Авессалом завлекал в свое жилище, используя свою привлекательную внешность в качестве достойной приманки. Под предлогом эротической игры он пристегивал жертву наручниками, а затем принимался жестоко издеваться над попавшимся в ловушку. Все как обычно: непременно зачитывалось обвинение, составленное самым сексуально озабоченным из всех апостолов — Павлом.

В конце концов Авессалом понял, что из гетеросексуальных мужчин на свете остался только он один.

* * *

— Ты уволен! — заявил Авессалому в конце рабочего дня начальник.

— А в чем дело?! Эй! Вы не можете вот так взять и вышвырнуть меня на улицу! — кричал ему вслед Авессалом.

Тот не оборачивался.

— Я знаю! Вы тоже из этих, да?

Тот продолжал идти, не обращая на Авессалома никакого внимания.

Тогда сын Давида схватил шланг и бросился за своим хозяином, поливая все вокруг бензином, и, наконец, когда зловонная струя окатила тому спину, чиркнул спичкой. Беспомощные, почти детские глаза запечатлелись в памяти Авессалома навечно. У сгоревшего заживо остались жена и две дочки.

Авессалом получил ожоги и скрылся. Язвы, образовавшиеся через какое-то время на его коже, причиняли нестерпимую боль.

— Это ты виноват, отец! Это ты виноват! — кричал он, прижигая их йодом, от чего ожоги только увеличивались. — Пламя твоего Содома жжет меня! — и Авессалом катался по полу, издавая нечеловеческие вопли и раздирая ногтями обожженную кожу.

Вскоре его нашли и арестовали. Оперативники избили его дубинками, сковали наручниками и гнали к машине пинками.

— И вы тоже! Все! Все! — Авессалом был безумен. Он сопротивлялся, как дикий зверь.

Члены банды, в которой ранее состоял Авессалом, вскоре тоже были арестованы. Передовая общественность единогласно требовала для них смертной казни. Посовещавшись, братия приняла решение свалить все на Авессалома, де он был лидер и идейный вдохновитель. Они перечислили все убийства, совершавшиеся у них на глазах, не преминув вспомнить и о чтении апостола Павла, и о ненормальном блеске в глазах Авессалома.

Когда стало известно, что он — сын Давида, возмущение достигло предела. Стены изолятора, где содержался Авессалом, буквально осаждались гражданами, переполненными праведным гневом. Страшнее всего было то, что общественное мнение единогласно сошлось в том, что агрессивная гомофобия Авессалома была вызвана его собственным, яростно вытесняемым гомосексуализмом. Мол, «яблоко от яблони»… Об этом писали все газеты, об этом говорили по телевидению и радио. Надзиратели издевательски подкладывали газеты и журналы с подобными публикациями Авессалому в камеру. Тот бился о стены, издавая жуткие вопли, рвал в мельчайшие клочья периодические издания и грозил убить авторов статей, главных редакторов журналов и своего отца.

Однажды к зданию изолятора подъехала черная машина с тонированными стеклами. Авессалома вывели, предварительно надев на голову шлем. Предосторожность оказалась не лишней — толпа из пикета встретила его оглушительным ревом, в подсудимого полетели камни.

Никто не видел, что в машине с каменным, непроницаемым лицом сидит сам Давид. Авессалома поместили у отца под домашним арестом. Суду предстояло признать сына Давида душевнобольным.

В маленькой, тесной комнатке с ажурными решетками арестант ходил целыми днями из угла в угол, бормоча себе под нос единственную молитву, которую знал:

— …И открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою… Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение… Предал их Бог превратному уму — делать непотребства. Так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия. Злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям. Безрассудны, вероломны, нелюбивы, непримиримы, немилостивы…

Давид, глядя на монитор, куда передавался сигнал с видеокамеры, расположенной в комнате Авессалома, слушал это бормотание, вцепившись руками в свои седые волосы и пытаясь понять, что именно он чувствует. Обросший за это время безобразными космами сын с горящими красными глазами, бормочущий обвинительный приговор Давиду, не вызывал ни ненависти, ни злобы, ни презрения, ни даже сочувствия или ощущения вины. В конце дня Давид понял, что от наблюдения за Авессаломом у него образовался какой-то мерзкий осадок гадливости. Больше он не следил за сыном.

На следующее утро его разбудил начальник охраны. Видимо, случилось что-то серьезное, раз он вошел к хозяину в спальню и даже взял его за плечо.

— Авессалом убил охранника и сбежал.

Давид вскочил и зашатался от сильного укола в сердце. Страшная догадка поразила его.