– Им понравилось? – спрашивали меня.

– Конечно, понравилось, только это «настоящие питерские гангстеры».

С тех пор все кому не лень носили халявные театральные билеты на всякие незатейливые и заслуженно не пользующиеся никакой популярностью многочисленные постановки для моих «гангстеров». Таким образом те приобщались к чудесному миру искусства… Самое прекрасное в этих культпоходах было то, что ни один сюжет милым соседям не был знаком и, вернувшись, они подолгу выясняли, кто был на чьей стороне в той или иной пьесе. Больше всего одобрений заслужил «реальный развод», который устроил Хлестаков.

– Прогнал такую тему, – восторженно кивали они головами.

– Да! Тема, главное, почти прокатила! Даже с телками!

– Запалился по случаю, конечно!

– Как давно это было?

На удивление, понятие художественного вымысла для этих людей не существовало вовсе. Они были уверены, что все, что ставится на сцене, «в натуре было раньше».

После случившегося у нее дома Луиза—Ниже—Пояса смотрела на меня по—другому. Безнадежно угасающая во взгляде тридцатилетней девы похоть сменилась дерзким и одновременно неуверенным вызовом.

Поэтесса забрасывала меня своими опусами. С точки зрения урожайности и плодоносности творческого процесса, все происходившее явно шло ей на пользу.

Я буду плеваться и буду выть,

Забуду, кого звала отцом,

И слов забуду половину —

Вам все равно не удастся залить

Питерским серым своим свинцом

Московской страсти лавину!..

«Только не лавину, а горловину, – подумал я. – Но уже лучше, лучше…» Появлялся вместо сопливой и далекой от жизни романтической вермишели какой—то нерв, фрейдистская тема отца и тема вечного противостояния двух столиц. Я свою литературно—педагогическую миссию выполнил, пора была с этим идиотизмом завязывать.

Как назло этот театр был полон маленьких лестниц, кабинетов, гримерок, в которых на меня и велась теперь настоящая охота.

Стоило зазеваться – два варианта событий.

Или гребнешься с лестницы – я часто задумывался, вынашивая планы своей мести, так, что падал с лестницы, – после чего жалел, что не устроился в театр побольше, с просторными коридорами и вестибюлями.

Или меня ловил наш уважаемый завлит с просьбами что—то починить в ее квартире, почитать с ней новый материал.

С Луизой—Ниже—Пояса дела обстояли все хуже и хуже. В своих мыслях она заходила все дальше и дальше. В те места, откуда не возвращаются. Разговоры шли о ее дворянском роде. И о том, что у них в роду имя Станислав является обязательным. И что пора и ей думать о Стасике. И отцом Стасика должен быть крепкий и творческий человек. Спортсмен с ярко выраженным художественным дарованием.

Словом, мой волейбольный опыт подводил меня под эту статью.

В ее глазах.

После начала разговоров о Стасике надо было бежать. Но бежать было некуда.

А тут еще наступил Новый год. Время заработков. Меня элементарно загнали в ловушку.

Кто—то хитро все спланировал. Сплел паутину цинично и умело.

Нужны ли мне деньги, спрашивали меня. Ответ подразумевался и был очевидным: «Конечно, нет, но я готов их у вас взять. Я должен что—то для этого делать?»

О, ужас: развод был сверхпрофессиональным.

Мне доверили играть на нескольких выездах Деда Мороза, а Луиза—Ниже—Пояса ухитрилась поменяться с актрисой—Снегурочкой. Что—что, а с женщинами она умела договариваться.

– Я покажу тебе Стасика.

«О боже, она его уже родила, что ли?..»

Оказывается, речь шла о фотографиях старших Стасиков – отца и деда.

Ходить с ней по домам и пугать детей перед Новым годом было выше всех моих последних драматических сил.

Я слушал ее болтовню про Стасика, которого нужно зачать, смотрел на ее лицо в съехавшей набекрень голубой шапке Снегурочки и пытался понять, что заставило ее бросить такую необременительную для окружающих мужчин лесбийскую линию поведения. Неужели инстинкт размножения? Наверное, он ломает не одну счастливую пару и оставляет в нетрадиционных рядах уж совсем отъявленных мужеподобных крокодилов, чье размножение не даст миру ничего хорошего. Впрочем, вполне вероятно, что мои догадки были поверхностны, а заговорить с ней на эту тему я не решался. Я по—прежнему был одержим боязнью обидеть людей, относящихся ко мне в целом неплохо.

Вдобавок обнаружилась еще одна проблема. Луиза совершенно не была приспособлена к работе как таковой – в этом еще одно немаловажное наше сходство – и уставала уже на первом поздравительном визите. К десятому она просто заходила в квартиру и к изумлению ожидающих праздника и сказочных подарков дитятей гнала телегу о том, из какой далекой страны Лапландии мы к ним пришли и как тяжел, тернист и труден был наш путь.

Ей хватало наглости увиливать даже от моих, казалось бы, более чем добродушных анонсов:

– А сейчас, несмотря на усталость, внученька—Снегурочка все—таки станцует танец и расскажет нам стихотворение, а мы посмотрим, что нам ответят на это детишки!

Наглая корова, корчась от маленького размера снегурочкиных сапожек, заявляла:

– Ой—ой—ой. Боюсь, Снегурочка уже сегодня ничего никому не расскажет и уж тем более – в пляс не пустится. Снегурочке еще со своим старичком в Химки тащиться. Давай уж сразу, дедушка, посмотрим на ребят – что нам с тобой зря ноги—то топтать?

После этого она бухалась в прихожей на ящик для обуви и оживлялась только тогда, когда особо милосердные родители предлагали дедушке перед тем, как выйти на мороз, хряпнуть коньячку.

– А вот это очень хорошая, просто сказочная новогодняя идея, – ненадолго поднималась духом отмороженная внучка.

Нельзя сказать, что и я был самым веселым Дедом Морозом в столице в те новогодние праздники. Вдобавок в своем несвежем и помятом костюме, с бородой, которой словно целый год вытирали крошки со стола, я походил одновременно и на Деда Мороза, и на Лешего. Дед Мороз из разряда, как говорила моя бабушка Лидия Ивановна, «дымом греюсь, шилом бреюсь».

Немудрено, что уже на второй день многие родители отказывались нам платить, а на третий день наши визиты в предпраздничные московские многоэтажки стали больше походить на походы за подаянием.

Поэтическая трескотня и планы по размножению меня преследовали даже в лифте.

Тебе, потомку солнечных морей,

Зачатому в насилии безбожном —

Не укротить слезы тебе моей,

Не стать тебе со мною осторожным!

Шанс не дослушивать подобные стихотворения до конца у меня был только один. Вставить ей в рот. Мой член был кляпом для ее поэзии. Она не воспринимала это как эротический посыл – скорее, как муку, ниспосланную поэту свыше.