— Вот, значит, каковы итоги этого бескровного похода? — прошептала она. — Мы взбесили Гонтрана, Хильперик свободен, его армия цела, и единственное, чего мы добились, — его обещаний, которых он все равно не сдержит…

— Что касается Аквитании, — вставил Готико, — я напомню Теодеберу о его клятве…, если король мне позволит.

— Я, я вам позволяю! — закричала Брунхильда, вцепившись в полу плаща Готико. — Позволяю, и более того — прошу вас об этом! Эти города — Пуатье, Тур, Лимож принадлежат мне после смерти моей сестры! Поскольку король отказывается признать мое право на них, поклянитесь, что вы прогоните этих псов и вернете мне мои владения, ради любви ко мне! Прошу вас…

Готико снова невольно отступил. Королева была так близко, что их тела почти соприкасались, и аромат ее духов опьянял его. Стражники были всего в тридцати шагах позади них и, конечно, могли все видеть, но ни за что на свете ему не хотелось, чтобы прервалось это мгновение.

— Честью клянусь вам, что… Ваше величество!

Внезапно Брунхильда пошатнулась, лицо ее побледнело. Готико успел подхватить королеву и осторожно уложить на землю, затем махнул рукой стражникам.

— Королеве дурно! — закричал он. — Позовите ее женщин!

Он попытался высвободить свою руку, которую Брунхильда еще прижимала к груди, но она удержала его.

— Не забудьте, что вы поклялись мне, — прошептала она.

# # #

Моя вторая дочь родилась в начале весны, и Зигебер. дал ей чудесное имя Хлодосинда — Дорога славы. Чуть позже я вспомнила, что так звали его исчезнувшую сестру, которая вышла замуж за короля лангобардов, Альбойна, и от которой после его убийства, случившегося год назад, не было никаких вестей. Без сомнения, это имя он выбрал не случайно.

Никогда не было столько разговоров о лангобардах, как в том году. Как только сошел снег, целых три армии хлынули с гор и обрушились на Прованс. Одна из них угрожала нашим южным владениям, но главным образом сражаться с лангобардами пришлось Гонтрану. Как всегда, он отправил против них своего патриция Муммола, и тот без труда разгромил эти орды грабителей и поджигателей.

По правде сказать, это не слишком нас беспокоило. Похоже, втайне мы даже радовались этому. Опустошения, которым подвергли наши саксонские наемники владения Гонтрана, чуть было не привели нас к войне с Бургундией. Вторжение «длиннобородых» пришлось как нельзя, более, кстати, чтобы отвлечь Гонтрана и войска Муммола. Подарки и извинения позволили довершить дело миром. Что касается войны с Хильпериком, она была закончена. По крайней мере, приостановлена, поскольку, Зигебер снова простил его, продолжая с упрямством мула верить обещаниям своего брата. Мы прожили в мире и покое почти целый год — за это время, как предполагалось, войска Нейстрии должны были оставить захваченные провинции. Однако этого не произошло. Я ничуть не была удивлена, но видела, до какой степени это ранило Зигебера.

Позже я на собственном опыте узнала, как предательство, трусость и вероломство кого-то из членов собственной семьи по отношению к посторонним ложатся несмываемым пятном на нас самих, даже если мы были совершенно ни при чем, даже если этот родич для нас ничего не значил. Зигебер должен был, наконец, решиться и уничтожить своего брата, как отсекают зараженный член от здорового тела — ибо иначе смерть неизбежна. Но после этого принудительного отсечения и все тело уже изменяется — в любом случае отсекаешь часть себя… Когда Зигебер в конце концов начал готовиться к решительному наступлению — уже не для того, чтобы разбить армию брата и освободить захваченные города, а чтобы покончить с ним окончательно и бесповоротно, — он испытывал глубокую горечь и отвращение. И с тех пор он уже никогда не был прежним.

Зима 574 г.

C самых первых ступенек винтовой лестницы, ведущей в подземелья крепости Сане, казалось, что спускаешься к воде — настолько вокруг было холодно и сыро. Воздух был пропитан тошнотворным запахом плесени, стены сочились влагой, ступеньки были шаткими и скользкими. Гонтран галантно предложил руку Фредегонде, но, по правде говоря, прижал ее к себе так крепко, что она молилась о том, чтобы шедший впереди Хильперик не обернулся. Рука деверя, пухлая, пальцы которой унизывали кольца, словно у византийской куртизанки, скользнула под плащ королевы и теперь двигалась вверх-вниз вдоль ее бедра при каждом ее шаге. Другая его рука столь же непринужденно просунулась вперед и обхватила ее груди. Будь на его месте любой другой, Фредегонда не замедлила бы возмутиться, и такая вольность могла бы стоить неосторожному наглецу головы. Но хитроумные маневры Гонтрана лишь позабавили ее, так же как и подчеркнуто безразличное выражение его лица.

Гонтран был уже зрелым мужчиной, по меньшей мере, пятидесяти лет, и, видя его столь явное волнение от одного лишь прикосновения к ней, Фредегонда втайне радовалась ощущению собственной власти и вновь обретала уверенность в себе. Недавно она произвела на свет второго сына, Самсона, которого Хильперик, на сей раз без всяких колебаний, признал своим отпрыском, принцем королевской крови. Но беременность, роды и долгий период очищения вынудили короля забыть о ее ложе на многие месяцы. И хотя Фредегонда лично следила за тем, чтобы любовницы Хильперика были не слишком соблазнительными и регулярно менялись, чтобы он не успел привязаться ни к одной из них, она испытывала слишком сильную досаду из-за своего налившегося тела, чтобы быть абсолютно уверенной в собственной красоте.

Однако, без сомнения, она еще никогда не была так красива, как сейчас. Маленькая дикарка, воспитанная Уабой в жалкой деревушке, превратилась в восхитительную женщину, прекрасную и чувственную, облаченную в изящные платья и украшавшую себя драгоценностями, благоухающую странными неповторимыми ароматами, за которые Мать платила золотом сирийским торговцам и которые не оставляли ни одного мужчину равнодушным. Даже Гонтран, при всей своей набожности, сейчас бесстыдно опьянялся исходившими от Фредегонды запахами. И чем ниже Фредегонда и ее деверь спускались, предшествуемые и сопровождаемые стражниками, освещавшими путь потрескивающими факелами, которые почти не давали света, тем сильнее он прижимался к ней в темноте этой нескончаемой лестницы.

Наконец спуск завершился. Фредегонда поблагодарила деверя за его любезную помощь и отстранилась с немного натянутой улыбкой. Ей нравилось вызывать восхищение — пусть даже у столь малопривлекательного мужчины, как Гонтран. У нее был дар сразу выявлять в толпе придворных тех, кто оказывался равнодушным к ее чарам, и она прилагала все усилия, чтобы как можно скорее исправить такое положение дел. Природная недоверчивость франков по отношению к женщине — в противоположность галльским обычаям, в соответствии с которыми она была воспитана, — делала эту игру довольно легкой. Достаточно было провести по волосам кончиками пальцев, прикоснуться к руке, чуть наклониться или слегка ослабить шнуровку платья, открывая декольте, чтобы суровые франкские воины краснели до ушей или, напротив, бледнели, охваченные любовным волнением. Таковы были уроки Уабы, священной куртизанки, ставшей домашней управительницей королевы Фредегонды. Uiro nasei es menio, olluncue medenti. Langom natanhom esti. «Связывай мужчину его желанием, и все будут тебя чтить. Цена не имеет значения». Этими словами она руководствовалась всю жизнь, пройдя путь от убогой хижины в Ла Сельве до королевского дворца в Руане и ложа короля…. Злые языки шептали, что она перебывала и во многих других объятиях, но дальше этого шепота никто идти не осмеливался. Сама Фредегонда охотно поощряла такие слухи. Ее природная красота, желание, которое она вызывала, ее репутация и легенды, которые о ней распространялись, были оружием неотразимой силы. Гонтран тоже ощутил на себе нанесенную им рану и не смог скрыть разочарования, когда Фредегонда демонстративно приблизилась к Хильперику.