Я ненавижу статистику. Где-то я вычитал, что среднестатистический человек, подтирая задницу, использует в год 5,9 рулона туалетной бумаги. Этот факт ничего не доказывает и никому не помогает.

А вот еще цифры. Шестьсот волонтеров прочесывали улицы, восемьдесят полицейских обходили дома, дверь за дверью. Спешка граничила с жестокостью. Мне хотелось открывать дверь пинками, трясти деревья и гнаться за каждым ребенком в парке и на улице.

Мы проверяли алиби, останавливали водителей, опрашивали торговцев, отслеживали посетителей Долфин-мэншн за прошедший месяц. Каждый жилец был допрошен. Я знал, кто из них избивал жену, спал с проститутками, брал липовые больничные, кто задолжал букмекерам и разводил коноплю в ящике под кроватью.

Поступило шестьдесят пять неподтвержденных сообщений и четыре признания в убийстве (в том числе заявление от человека, якобы принесшего ее в жертву языческому богу лесов). Нам предложили свои услуги двенадцать экстрасенсов, двое хиромантов и парень, называвший себя Волшебником из Литтл-Мильтон[33].

Самое правдоподобное сообщение о Микки мы получили от пожилой пары со станции метро «Лестер-сквер» вечером в среду. Однако миссис Эсмеральда Бёрд была без очков, а ее муж Брайан стоял слишком далеко, чтобы отчетливо разглядеть девочку. На станции работали двенадцать камер наблюдения, но они были установлены не под теми углами, а качество изображения оказалось таким плохим, что ничего не проясняло, и, обнародовав это заявление, мы рисковали бы пустить расследование по ложному следу.

Поиски уже привлекли внимание прессы. Автобусы телевидения запрудили Рэндольф-авеню, передавая изображение из ящика в ящик, чтобы люди, никогда не знавшие Микки, могли оторвать взгляд от хлопьев в своих тарелках и немедленно удочерить ее.

К ограде вокруг Долфин-мэншн были привязаны фиолетовые ленты. В некоторые из них были вплетены цветы. Везде виднелись фотографии Микки. Ее портреты висели на домах, фонарях и в витринах.

Список привлекавшихся за сексуальное насилие дал нам триста пятьдесят девять имен тех, кто проживал в Большом Лондоне. Двадцать пять из них либо жили неподалеку, либо бывали там по делам. Каждое имя проверялось и перепроверялось, каждая деталь сопоставлялась с другой для обнаружения тех невидимых линий человеческих отношений, которые связывают мир в единое целое.

Через два дня я зашел домой – только для того, чтобы принять душ и переодеться. Даж храпела, положив голову на стол между рук, сжимая в пальцах стакан водки, на ее коленях свернулась сиамская кошка. Мать говорила, что первая утренняя порция была для нее настоящим облегчением, соком ангелов, соединяющихся на лету. Джин казался ей слишком английским, а виски – слишком шотландским. От портвейна у нее краснели зубы и десны, а когда ее тошнило, то казалось, что это воробьи нагадили черной смородиной.

Постарев и опустившись, Даж стала больше походить на цыганку: она возвращалась к корням, заворачиваясь в прошлое, словно в накидки. Она пила, чтобы забыть, чтобы убить боль. Пила потому, что ее демоны страдали от жажды.

Я вытащил у нее из рук стакан и перенес ее на кровать. Кошка соскользнула с ее коленей и перетекла на пол, как водяная лужица. Когда я укрывал мать одеялом, она открыла глаза.

– Ты ведь найдешь ее, Янко? – пробормотала она. – Ты ведь найдешь ту девочку? Я знаю, каково это – потерять кого-то.

– Я делаю все, что могу.

– Я вижу всех потерянных детей.

– Я не могу вернуть их, Даж.

– Закрой глаза, и ты ее увидишь.

– Тише, тише. Засыпай.

– Они не умирают, – прошептала она, принимая от меня поцелуй в щеку.

Через месяц она отправилась в пансионат для престарелых. Мать так и не простила мне, что я ее бросил, но это самый незначительный из моих грехов.

В палате темно. В коридорах темно. И снаружи темно, если не считать фонарей, освещающих спящие машины в шубах из инея.

Али дремлет в кресле у моей кровати. Ее лицо пепельного цвета от усталости, тело словно застыло. Единственный источник света в палате – телевизор, мигающий в углу.

Она открывает глаза.

– Надо было тебе пойти домой.

Али пожимает плечами:

– У них здесь есть кабельное.

Я смотрю на экран. Показывают старый черно-белый фильм – «Добрые сердца и короны» с Алеком Гиннесом[34]. Когда звук выключен, еще сильнее бросается в глаза, как переигрывают актеры.

– Я не одержимый, ты же знаешь.

– О чем вы, сэр?

– Я не пытаюсь возродить Микки Карлайл из мертвых.

Али откидывает с глаз прядь волос.

– А почему вы думаете, что она жива?

– Я не могу объяснить.

Она кивает:

– Когда-то вы были уверены насчет Говарда.

– Но не абсолютно.

Как бы мне хотелось все ей объяснить! Но я понимаю, что это похоже на паранойю. Иногда я ловлю себя на мысли, что только одного человека в мире я могу с уверенностью исключить из числа похитителей Микки – себя самого. Мы провели более восьмисот допросов и записали тысячу двести показаний. Это было одно из самых крупных и дорогостоящих расследований в истории британской полиции, но мы все равно не смогли найти ребенка.

Даже сейчас мне иногда попадаются фотографии Микки на столбах и домах. Никто другой их не замечает, никто не вглядывается в ее черты, но я ничего не могу с собой поделать. Иногда я разговариваю с ней по ночам, что очень странно, – ведь я никогда по-настоящему не разговаривал с Клэр, моей собственной дочерью, когда ей было столько же, сколько Микки. У меня было больше общего с сыном, поскольку мы говорили о спорте. А что я знал о балете и Барби?

О Микки я знаю больше, чем о Клэр. Я знаю, что ей нравился блестящий лак для ногтей, блеск для губ с ароматом клубники и Эм-ти-ви. У нее была тайная шкатулка, в которой хранились гладкие камушки, раскрашенные керамические бусы и заколка для волос, украшенная, как она утверждала, не стекляшками, а настоящими бриллиантами.

Она любила петь и танцевать, а в поездках пела: «Плыви, плыви на корабле, качаясь по волнам, а как увидишь крокодила, дай знать скорее нам». Когда-то я сам пел эту песню Клэр перед сном и гонялся за ней по комнате, пока она, хохоча, не ныряла под одеяло.