их все, хотя ни английским, ни русским тут даже и не пахло. Табличка гласила: «Фабрика Света». Я обрадовался, что не тьмы, и радостно зашел за поворот. То, что я увидел, отняло у меня дар речи. Я стоял на уступе скалы, а внизу, метров на 50 вниз, творилось нечто. Я увидел огромную, на несколько километров раскинувшуюся фабрику с цехами, каждый из которых был без крыши, открыт сверху, благодаря чему было отлично видно все происходящее внутри. В этих цехах маленькие человечки в серебристых костюмах космонавтов управляли огромными процессами. Я видел, как в одном цехе делали серебристые хлеба весом меньше чем пушинка. В другом цеху их формировали в булочки и буханки, по форме круга и квадрата, в третьем их подписывали. В четвертом прикрепляли серебристую веревку, в пятом отпускали вверх, как воздушные шары, накачанные гелием. В шестом им вослед кричали наилучшие пожелания. В каждом из этих шести цехов царил смех, дружба, веселье, согласие. Операторы- космонавты делали все быстро, оперативно и дружно. А в седьмом творилось что-то невообразимое, что-то очень грустное и печальное. Космонавты — операторы рыдали навзрыд. Обратно из двухсот серебристых булочек сто девяносто девять падали вниз, как подбитые, черного цвета, измазанные дегтем. Я видел, как операторы плакали и отправляли их на переплавку. Было ясно, что эти серебристые хлеба мертвы. В этом цеху чаще всего менялись человечки- операторы, потому что большая часть их быстро изнашивалась, рыдала тут же, убитая горем. Двухсотое серебристое облачко прилетало с царапинами и ранениями, (но было ясно, что оно выжило), его встречали почестями и фейерверком, заворачивали в серебристый плед и отправляли с почетом по воздуху на специальной машинке к изумрудным горам. Когда одно такое облачко возвращалось, вся фабрика останавливала свою работу, все молча отдавали ему честь. А потом все неслось по новой. Мне стало грустно за цех под цифрой семь, мне захотелось ему помочь. Я подошел к этому цеху поближе. Горем веяло от него. В соседних цехах работа спорилась, операторы весело покрикивали друг на друга, перекидывая по цепочке серебристые облачка. Здесь же мрак висел на этим цехом, как черное проклятье. Мало кто из операторов выдерживал больше нескольких часов. Потому что обратно облачка прилетали мертвыми. Операторы выбегали из цеха, убитые горем, хватались за сердце, сидели, прислонившись к стене цеха, с трясущимися руками, в судорогах. Я подошел совсем близко к цеху № 7. Я прижимал к себе мантию- невидимку, и, очевидно, для этих товарищей оставался невидим. «Тебе здесь не место, — внезапно я услышал голос над правым ухом. — Уходи». Я судорожно оглянулся, пытаясь нащупать источник голоса, но рядом со мной никого не было. Я решил проигнорировать, оставшись стоять у бортика цеха, пытаясь понять, как можно было бы помочь этим бедолагам. «Уходи», — уже намного более угрожающе сказал голос. Я понял, что мне не примерещилось, и начал, пятясь отходить от цеха, и в этот момент сверху упало особенно черное облако, забрызгав черной нефтяной жижей все вокруг в радиусе 10 метров, в том числе и место, где я только что стоял. Я мысленно возблагодарил голос, который предупредил меня и пошел медленно вперед. Ничего не предвещало. Я не хотел анализировать то, что я только что увидел. Я приказал своему мозгу замолчать. Потому что я точно знал, что в том, что я увидел, не было ничего хорошего. Это был диагноз всему человечеству, всем, кто упорно не хотел этого замечать. Сколько душ, направляющихся с небес на землю, возвращаются обратно к Богу? Сколько из них гибнет в черной жиже ада, даже не попав на праведный Божий суд? Почему они надеются оправдаться на этом суде, если по своим грехам им даже не светит на него попасть, если по грехам своим темные их сразу упекут в ад? Как же мне было обидно за нас за всех. Глупые мы, глупые, каждую минуту, каждую секунду все надеемся, что успеем исповедоваться и причаститься «ближе к старости», и Бог простит нам наши грехи: «Кароч, отобьемся, ребята», — думаем мы, но времени, о ужас! не остается совсем, и вот, душа наша падает вниз черной нефтяной кляксой, а ведь летела на эту планету с неба серебристым облачком, полным оптимизма и надежд! Не важен уровень дохода, беден ты или богат, женат, разведен, замужем или вдова, не важно, есть ли у тебя дети — в конечном итоге важно лишь, взлетело ли твое серебристое облачко обратно к Отцу, или же упало безвольной черной жижей прямо в пекло — это единственное, что имеет значение. Я не хотел задаваться вопросом о Втором пришествии, хотя мне было невдомек, почему, имея больше 8 миллиардов людей на планете Земля, мы все еще собираем 144 000 праведников на небесах? Неужели все настолько плохо? Ведь если бы все, ныне живущие, следовали заповедям и спаслись, мы бы закрыли эту цифру за один раз. Горько мне было от мысли, что спастись не так-то просто, не так-то легко прийти к Богу и оставаться светлым и чистым человеком, не так-то легко покаяться в своих грехах. Если мы все еще собираем необходимое число праведников, то мне стало страшно от цифры душ, ежедневно падающих в ад. Это не три- четыре человека в секунду, минуту, час, день, не семь — восемь, и даже не двести. Это миллионы людей, которым не удалось спасти свою душу. Они жили, веселились, грешили, и у них не нашлось времени или желания, или того и другого, чтобы успеть покаяться в грехах и спасти свою душу. Это страшно, это очень страшно. От этого осознания у любого думающего человека — мороз по коже. Моя бы воля, я бы круглогодично бегал с колоколом на шее, босой и в веригах, звонил бы в колокол и кричал, чтобы люди покаялись. В средневековье меня бы за это сожгли, на Руси бы запихали в острог или бы присвоили статус юродивого, тут уж как повезет, а в наши дни, скорее всего бы, в полицию, а потом психушку. Все, что мы можем сделать — это спасти свою душу, «стяжи дух мирен, и тогда тысяча душ спасется около тебя» (с) Серафим Саровский), рядом с одной спасенной душой спасутся тысячи. Я шел вперед, абсолютно не понимая, зачем я здесь, в стране с перепутанными цветами, похожей на сон наркомана? Зачем я тут, что я тут вообще потерял, и как вернуться обратно? Странно, при слове «обратно» я подумал о дворце и о Златовласке, а никак не о