— Подумай, что бы с ней стало — еврейка, без родных. Если бы не пансион, она, скорее всего, оказалась бы на улице. Но место это было и вправду приличное. Девушек там учили шитью, готовили к раннему замужеству, а бабушка была не такая. В конце концов она оттуда сбежала — и занялась этим, — Клара указывает на программку бурлеска, — стала артисткой водевиля. Выступала в танцзалах, паноптикумах, парках развлечений и в пятицентовых помойках, так называли тогда дешёвые кинотеатры. А потом встретила его.

Клара бережно достаёт спрятанный под программкой листок и протягивает Саймону. Свидетельство о браке.

— «Клара Клайн и Отто Горски», — читает вслух Клара. — Он был наездник-ковбой в цирке Барнума и Бейли, чемпион мира. Итак, моя теория: бабушка встретила Отто на гастролях, влюбилась и пошла работать в цирк.

Очередная фотография: Клара-старшая съезжает вниз из-под купола цирка на верёвке, держась за неё зубами. Внизу подпись: «Клара Клайн и её „Хватка жизни“».

— Для чего ты мне всё это показываешь? — не понимает Саймон.

У Клары пылают щёки.

— Готовлю программу, фокусы плюс смертельный трюк. Учусь делать «Хватку жизни».

Саймон давится овощным карри.

— Ты с ума сошла! Ты же не знаешь, как она это делала! Наверняка есть какой-то секрет.

Клара качает головой:

— Нет никакого секрета — всё было по-настоящему. А Отто, бабушкин муж? Упал с лошади и разбился насмерть в 1936-м. После этого бабушка с мамой вернулись в Нью-Йорк. В 1941-м она делала «Хватку жизни» на Таймс-сквер — съезжала на верёвке с крыши «Эдисон-отеля» на крышу театра «Палас». И на полпути сорвалась. И погибла.

— Боже! Почему мы ничего не знали?

— Мама никогда не рассказывала. В те времена это был большой скандал, и, мне кажется, мама всегда стыдилась бабушки. Ведь та была не такой, как все. — Клара кивком указывает на фото, где мать Герти скачет на лошади в ковбойке, завязанной узлом на животе. — Да и дело это давнее — маме было всего шесть лет, когда бабушка погибла. После этого маму взяла к себе тётя Хельга.

Саймон знает, что Герти растила бабушкина сестра, старая дева с ястребиным носом, говорившая в основном по-венгерски. На все еврейские праздники она приходила к ним на Клинтон-стрит, семьдесят два, приносила карамельки в цветной фольге. Но ногти у неё были длинные, острые, и пахло от неё как из шкафа, который не открывали лет десять, и Саймон всегда её побаивался.

Он смотрит, как Клара складывает фотографии обратно в папку.

— Клара, не надо. Ты рехнулась.

— Умирать я не собираюсь.

— Откуда ты, чёрт подери, знаешь?

— Знаю, и точка. — Клара открывает сумочку, прячет туда папку, застёгивает молнию. — Отказываюсь умирать, и всё тут.

— Да, — отвечает Саймон, — как и все на свете люди до тебя.

Клара молчит. Она всегда так, если что-то вбила в голову. «Как собака с костью», — говорила Герти, но это не совсем точно. Просто Клара замыкается в себе, до неё не достучаться, будто уходит в другой мир.

— Вот что, — Саймон касается её руки, — а название ты уже придумала? Для своей программы?

Клара улыбается по-кошачьи: острые клычки, блеск в глазах.

— «В поисках бессмертия», — заявляет она.

Роберт держит лицо Саймона в ладонях. Саймон только что проснулся в ужасе после очередного дурного сна.

— Чего ты так боишься? — спрашивает Роберт.

Саймон качает головой. Четыре часа дня, воскресенье, и почти весь день они провалялись в постели, не считая получаса, когда ели яйца в мешочек и хлеб с вишнёвым вареньем.

Слишком уж всё хорошо — хочет он сказать, — это ненадолго. Следующим летом ему исполнится девятнадцать — долгая жизнь для кошки или птицы, но не доя человека. Он никому не рассказывал ни о гадалке с Эстер-стрит, ни о её приговоре, а срок как будто приближается с удвоенной скоростью. Однажды в августе он, прыгнув в тридцать восьмой автобус, доезжает до парка «Золотые ворота» и шагает по каменистой тропе до мыса Лендс-Энд. Кипарисы, полевые цветы, развалины купален Сатро. Сто лет назад здесь был настоящий человеческий аквариум, теперь от него остались руины. Но ведь были же они роскошными когда-то! Даже рай — в первую очередь рай — и тот не вечен.

Зимой «Корпус» начинает готовить весеннюю программу, «Миф». В первой части Томми и Эдуардо изображают Нарцисса и его Тень, в точности повторяя движения друг друга. Затем следует «Миф о Сизифе»: девушки исполняют ряд движений, что-то вроде рондо. В заключительной части, «Мифе об Икаре», у Саймона первая в жизни главная роль: он — Икар, Роберт — Солнце.

На премьере он парит вокруг Роберта. Круги сужаются. За спиной у него пара широких крыльев из воска и перьев, как те, что сделал доя Икара Дедал. Оттого что приходится танцевать с девятью килограммами за спиной, у Саймона кружится голова, и он рад, когда Роберт наконец снимает с него крылья, пусть это и означает, что воск растаял, а Саймон — Икар — должен погибнуть.

Когда музыка — «Варшавский концерт» Ричарда Аддинселла — близится к кульминации, душа Саймона будто взмывает над землёй. Тоска по родным теснит ему сердце. «Видели бы вы меня сейчас!» — думает он. Но никого из родных рядом нет, и он льнёт к Роберту, когда тот выносит его на руках в середину сцены. Свет вокруг Роберта затмевает всё: и зрителей, и других артистов, что смотрят на них из-за кулис.

— Я тебя люблю, — шепчет Саймон.

— Знаю, — откликается Роберт.

За громкой музыкой никто их не слышит. Роберт опускает Саймона на пол. Саймон ложится, как учил Гали: ноги поджаты, руки тянутся к Роберту. Роберт, прикрыв Саймона крыльями, отступает вглубь сцены.

Так проходит два года. Саймон варит кофе, Роберт стелет постель. Всё для Саймона ново — но вскоре уже не ново: и поношенные тренировочные брюки Роберта, и его стон наслаждения, и еженедельная стрижка ногтей — аккуратные полупрозрачные полумесяцы в раковине. И чувство собственности, непривычное, хмельное: он мой! мой! Когда Саймон оглядывается назад, ему кажется, что эта пора пролетела как миг. Мелькают в памяти сцены, как кинокадры: Роберт на кухне, готовит гуакамоле. Роберт разминается у окна. Роберт выходит в сад нарвать тимьяна и розмарина, что растут у них в глиняных горшках. По ночам фонари светят так ярко, что и в темноте виден сад.

8

— Твои движения, — учит его Гали. — Должны. Быть. Цельными.

Декабрь 1981-го.

На мужском занятии учатся делать фуэте — вращение на одной ноге, стоя на пальцах, другая нога открывается в сторону. Саймон уже два раза падал, и вот Гали стоит позади него, положив одну ладонь ему на живот, другую на спину, а остальные смотрят.

— Подними правую ногу. Не расслабляй центр. Держи равновесие.

Легко держать равновесие, когда обе ноги на земле, но стоит Саймону поднять ногу, как поясница выгибается, корпус откидывается назад.