— Я знаю одного человека, который видел ее. Она там, по ту сторону бездны, которой окружен наш мир. Земля и ветер, кометы и звезды — все находится по нашу сторону бездны. Едва ты ступишь на ее край — тебя охватит ужас, потому что бездна наполнена вечной смертью, я видела вечную смерть, я стояла на краю бездны…

— А тот человек?

— Тот человек нашел ключ, ключ от бездны. Потому что он убил в себе страх, так, как не может никто из живых. Он был некогда жив, но он убил свой страх, которым наделил всех вонючий Бог, и он шагнул через бездну, и воды вечной смерти расступились перед ним. Он шагнул в никуда, туда, о чем вонючий Бог сказал: здесь ничего нет, даже места для тела, даже времени для осознания, но на самом деле там есть Жизнь и свобода от ужаса, только вонючему Богу нет места там, как рыбе, выброшенной на песок.

— И кто же этот человек, открывающий бездну? — спрашивает Жанна.

— Юрий Гагарин, — наизусть отвечает Наташа. — Первый советский космонавт.

«Вторая Ева явится вам, она столь будет невинна и мала, что никто не скажет: вот, запретный плод истины в руке ее. Но идите за нею, и вы отыщете труп Сына.»

Свет, Глава 11.

При этих словах Жанна поворачивает лицо в сторону Наташи. Оно бело, как простыня.

— Я знаю этого человека. Он давно умер.

— Он не умер, — уверенно произносит Наташа. — Он жив, и будет жить вечно. Он не вернулся из своего единственного полета, он остался там, по ту сторону бездны. Вернулось только его пустое тело.

— Ты правду говоришь, маленькая падаль, — Жанна поднимается, опираясь руками о желтый кирпич стены. — Мы с ним любили друг друга, и если бы он вернулся назад, то вспомнил бы обо мне. Но он не вспомнил, значит, это был не он. Я думала, что они заменили его пустой куклой, чтобы скрыть его гибель там, в черной пустоте. Если ты говоришь, что он жив, приведи меня к нему. Я не боюсь вонючего Бога.

— Слово должно указать дорогу к нему. Слово должно быть услышано.

— Тогда идем, теперь же, — Жанна легким движением руки откидывает волосы назад. — Это не так далеко.

Наташа смотрит на то, что осталось от тела ее матери — это всего лишь вытянутая по тротуару куча пепла, с которой ветер срывает тонкие пылевые шали. Она зачерпывает горсть и кладет себе в карман, поеживаясь от осеннего холода. Спрятав руки в куртку, Жанна проходит мимо нее, подставляя ветру лицо. Ее волосы вьются и вздымаются вверх, как страшная черная ткань.

Когда-то они выходят на улицу, засаженную кленами. Здесь нет фонарей и потому в небе видно множество звезд, острых льдинок, безжалостно колющих глаза. Звуки шагов иногда отчетливо раздаются в узком пространстве между погруженных в кладбищенский сон домов, будто кто-то внутри их картонных стен осторожно кладет на мрамор кости, играя в домино, осторожно, потому что кругом лежат опавшие листья, которые издревле учат людей тишине. Люба пытается придумать, что может чувствовать сейчас Наташа, видевшая, как замертво сгорела ее мать. Люба вспоминает собственную мать, с которой всего сутки назад сидела на диване в гостиной. Бросилась ли бы она на восставшего из мертвых зверя, чтобы вырвать у него свою дочь? И если да, хватило бы у нее любви, чтобы сжечь адского монстра одним прикосновением материнских рук? Вряд ли, решает Люба. Здесь другая реальность, здесь другая жизнь. Если бы ее не было, настоящей была бы та, привычная и повседневная. Если бы этой не было. Если бы она никогда не переживала этого кошмара, такого бесконечного, что он не может не быть правдой.

Любе зябко, да еще кольцо въедается в палец щемящим холодом, словно металлическая пьявка, высасывающая из крови тепло. Мысли путаются в голове, иногда наползает страх, и он так огромен, что Люба ничего не видит кроме его исполинских индюшачьих ног, от которых трещины идут по асфальту, и стены домов расходятся в стороны, как створки окон. И вместе с ним постоянно появляется нечто, тянущее Любу куда-то в сторону, туда, за спящие кварталы, за блестящие под фонарями трамвайные линии, за мост, по которому проходит пустынное шоссе, за огромный, огороженный забором котлован, по стенам которого спускаются при свете строительных прожекторов на смертный бой бродячие собачьи стаи, она правильно и четко видит свой путь в лабиринте улочек города, в то место, куда страх не сможет последовать за ней. Чем дальше идут они, тем сильнее становится эта странная тяга, какой Люба не испытывала еще никогда в жизни: пойти туда, скоро она уже и думать ни о чем другом не может, ей начинает казаться, что, если она не окажется там как можно быстрее, случится нечто неописуемо ужасное. Она останавливается в нерешительности на узком перекрестке и смотрит в ту сторону, откуда исходит беззвучный зов.

— Что с тобой? — спрашивает Наташа.

— Мне нужно туда, — Люба вытягивает руку, показывая, куда ей нужно. — Пойдем туда.

Наташа вглядывается в сумеречный, уходящий вверх переулок.

— Что там? — спрашивает она Жанну.

— Большое кладбище, — отвечает та. — Мертвые зовут ее. Чем их больше, тем сильнее зов.

— Всего лишь кладбище, — переводит для Любы Наташа. — Могилы чужих тебе людей. Что ты будешь делать на чужом кладбище?

Люба пожимает плечами. Она не знает, что будет там делать.

— Мы уже пришли, — окликает их Жанна, удалившаяся на полквартала вперед. — Отсюда видно Храм.

С того места, где она сейчас стоит, действительно видны темные стены Храма, закрывающие собой пространство между домами. Они подходят все ближе, замедляя шаги. Храм огромен. Люба бывала раньше в этом районе города, но никогда не видела Храма, а как она могла не видеть его, раз он так велик. Он занимает половину ночного неба, гора черноты, стершая собою звезды. Вдоль лестницы у входа в него стоит множество урн, и каждая хранит свою тайну. Окрестные деревья шепчутся вокруг листвой ярких красок, подсвеченных ночниками фонарей, и это есть последний, пограничный звук у невидимой границы, за которой затаилась тишина.

— Что это? — тихим шепотом спрашивает Люба.

— Это же цирк, — отвечает ей на ухо Наташа.

— Пора звать старуху, — оборачивается к ним Жанна, лицо которой так напряжено, словно оно держит пуд железа одной своей кожей.

Жанна беззвучно шевелит губами, глядя Любе в лицо. Только теперь Люба замечает, что глаза Жанны светятся в темноте, как у кошки. Потом Люба вдруг начинает видеть старуху, лежащую на полу в какой-то комнате, где больше нет никакой, даже самой маленькой, мебели. У стены комнаты тоже стоит Жанна, поперечно закрыв глаза ладонью.

— Бабушка, вставай, — произносит та Жанна громким шепотом.

Люба наклоняется, протягивает руку и касается вздувшейся ноги старухи, синевато-бледной в свете молочной лампы. Лариса Леопольдовна дергается, как от ожога, перевернувшись, поднимается на четвереньки, и кое-как встает на ноги. Она смотрит в стену, прядя поджатыми к животу руками. Разум Любы проваливается в гнилой колодец, полный какого-то глухого жужжания, и сила кольца открывается ей, ужасная и невыразимая человеческим языком.