– Приглядись к нему, – велел Дед. – Сначала кажется, будто оно горит… скажем, объято пламенем гнева, но вот пламя отчего-то стремится не вверх, а стекает вниз, по ее руке, будто…

– Кровь. – Если стать не прямо перед картиной, а чуть сбоку, то все сказанное Дедом становится очевидным. Алые нити крови меж тонких пальцев, черные же пятна на рукавах платья и отражением их – другие, на лезвии…

– Эти портреты одновременно и талисман, и проклятие нашей семьи. – Иван Степанович курил медленно, растягивая удовольствие, как делают люди, добровольно или по нужде ограничивающие себя в удовольствиях. – Георгий отыскал их тут, он был одержим кладоискательством, но Мадонны – единственная его удача.

– А разве их не нужно было сдать? Ну, государству?

– Государству? – хмыкнул Дед. – Нужно. По закону. Но в то время, когда Георгий добрался до клада, вышло, что старое государство уже исчезло, а новое было чересчур непонятным, чтобы доверять ему такие ценности… с ними невозможно расстаться, это наваждение… извращенная форма любви. Проще было заплатить. Экспертиза, оценка… все законно. Георгий – мой племянник, что, впрочем, не столь уж важно, он обратился за помощью, я помог.

– С картинами?

– И с ними тоже, – неопределенно ответил Дед. – Вообще он дело свое открыть хотел, сначала не шло, совсем было фирма легла, потом они появились, и тут же дела пошли… Георгий и возомнил, что удача от них.

– А на самом деле?

– На самом деле? – Иван Степанович нежно погладил серебряную птичью голову на трости. – Кто ж его знает, но с ними в делах везет, без них же… суеверен я, не люблю рисковать, особенно, когда не знаю, в чем риск. И мои о суеверии знают… все знают, оттого и рассчитываю, что поверят.

– Во что поверят?

– В то, что я хочу на тебе жениться.

И все-таки Дьявол, самый настоящий, живой Дьявол, лично явившийся за остатками моей души. Дьявол рассмеялся, хрипло, жестко, и я вздохнула с облегчением, все-таки шутит… конечно, он шутит…

– Вот и ты поверила, – сказал он. – И они тоже… как миленькие… испугаются… чем больше жадность, тем больше страх…

После этих слов все стало на свои места. Дьявол не шутил, он предлагал сделку, серьезную и опасную.

– Вы хотите найти убийцу Марты?

– Умная девочка, – похвалил Иван Степанович и тут же, пока я не успела отказаться, добавил: – Двести тысяч. Евро.

Сонный вечер неторопливо сползал в ночь, темную, расцвеченную редкими звездами, укрытую блестящей снежной шубой, на которой черным узором выделялись галочьи следы. Правда, из окна не видно ни звезд, ни снега, ни следов, разве что кусочек двора, да и то если приложить ладони и дышать, выплавляя озерцо в застывшем с той стороны стекла льду.

– И все-таки этот молодой человек не внушает доверия, – в десятый раз сказала матушка. – Его манеры чересчур уж вольны, даже вызывающи…

– Оленька, манеры – это всего-навсего манеры, зато он умен, образован…

– Склонен к авантюризму.

Настасья вздохнула, слушать этот разговор было неприятно, а не слушать никак невозможно, оставалось надеяться, что родители не заметят ее интереса к обсуждаемому вопросу или того, как руки дрожат. Стыдно, до чего же стыдно. Она вела себя, будто капризное дитя, впадая то в меланхолическую задумчивость, то, наоборот, в непонятное веселье. А все из-за него…

Дмитрий явился без приглашения, и сам этот факт вывел матушку из душевного равновесия, хотя она постаралась ничем не показать гостю свое недовольство. Матушка была вежлива и улыбчива, благосклонно принимала комплименты, которые, правда, несколько отличались от привычных, принятых в обществе, и даже снизошла до приглашения к ужину, верно, не надеясь, что незваный гость ответит согласием. А Дмитрий, улыбнувшись, ответил:

– Всецело в вашем распоряжении, миледи, и пусть душа моя сгорит в аду, если осмелюсь оскорбить отказом.

Матушкино удивление было столь явным, что Настасья с трудом сдержала смех. А вот отцу Дмитрий понравился, беседовали они долго, обсуждая какие-то совсем уж далекие от местной жизни проблемы, и Настасья, пропуская слова мимо, таяла от одного звука этого мягкого, точно венецианский бархат, голоса.

Очнулась она лишь в Музыкальном салоне. Дмитрий, увидев портреты, замолчал и долго, неприлично долго, рассматривал картины, тогда еще Настасья испугалась, что в сравнении с Мадонной выглядит глупо, по-мещански, но гость, проведя рукой по раме, заметил:

– Звезды живые краше нарисованных… пусть и подобное мастерство редко встретишь. Флоренция?

– Пруссия, – поправил отец. – Но художник – итальянец. Луиджи из Тосканы, к сожалению, кроме имени, ничего узнать не удалось.

– Время пожирает и людей, и саму память о них.

– Превращая ее в легенды, – батюшка подошел к картинам. – Отчего-то часто случается так, что чужой талант порождает в сердцах людей не столько восхищение, сколько зависть и страх. И чем гениальнее творец, совершеннее творения его, тем чудовищнее слухи.

Настасья слушала, затаив дыхание: никогда прежде батюшка не вел подобных речей.

– Взять хотя бы Луиджи. Кто ныне слышал об этом художнике? И отчего единственные работы его сыскались в Пруссии, а не в родной ему Италии? Не оттого ли, что в картинах его было чуть больше жизни, чем дозволялось церковью? И не из-за обвинения ли в ереси вынужден он был покинуть родные места?

– Догадки, всего-навсего догадки, – возразил Дмитрий.

– Увы, прошедшие годы не оставляют ничего, кроме догадок… ну и еще, быть может, легенд. Признаться, картины эти обошлись мне в сумму более чем скромную, и данное обстоятельство поначалу весьма меня удивило, заставив заподозрить агента в обмане, ибо за один лишь возраст он мог запросить цену втрое большую. Однако же, как выяснилось впоследствии, дело было в том, что с именем мастера, равно как и с чудесными образами этими, связана весьма и весьма мрачная история, породившая преглупое суеверие о том, что «Мадонны» Луиджи приносят беду.

С тихим шелестом открылся матушкин костяной веер, пойманной бабочкой затрепетал в руке, заставляя пламя свечей кланяться под напором рукотворного ветра. Но к счастью, батюшка не обратил внимания на это проявление недовольства и продолжил рассказ.

– Мадонны – это портреты дочерей барона де Сильверо: Беатриче и Катарины.

– Дерзко, – Дмитрий снова поглядел на картины, но теперь как-то иначе, хотя Настасья не смогла бы определить, в чем состояла эта инаковость: выражение лица то же, улыбка, взгляд, но словно внутри что-то повернулось.

Все-таки, видать, нервы не в порядке. Снова чудится. Правда, на этот раз не темное, как прежде, а светлое и радостное. Только бы не обернулся, не заметил ее интереса, почти непристойного для девицы… матушка потом укорять станет, а Настасье все равно. Смотреть на Дмитрия можно бесконечно долго, выискивая, запоминая мельчайшие детали. Высок, строен, даже худощав, кожа смуглая, в медную красноту, а волос русый, выгоревший на солнце…