Но как это осуществить, когда в доме дорогой гость и матушка, уже не раздраженная, но скорее довольная визитом, приглашает именно сюда, в салон, и снова вечер вроде бы и вместе, но не наедине. Лизонькины пальчики легко касаются клавиш, и ободренный лаской клавесин поет, музыка красива, Лизонька тоже. Нежна, светла и почти ангел, и больно смотреть, как Дмитрий перелистывает ноты, наклоняясь близко, чересчур уж близко. Лизонькины щеки мило розовеют, и Настасье хочется кричать от боли и ревности…

Непристойно выказывать эмоции. Она читает, вернее, делает вид, будто увлечена чтением, но строки плывут перед глазами, утопая в непролитых слезах. Как он может быть таким равнодушным сегодня, когда вчера принес Настасье розу, иссыхающую, примятую жестокими руками, готовую рассыпаться блеклым золотом душистых лепестков. Настасья спрятала розу в альбом, заранее поклявшись, что никогда не расстанется с этим знаком внимания… и слова запомнит навсегда:

– Красота мимолетна, так стоит ли тратить жизнь, саваном морали укутывая падающую звезду?

Тогда Настасья не поняла и промолчала, опасаясь глупостью своей оскорбить Дмитрия, а сегодня… сегодня ей хотелось рыдать от боли.

Последние звуки мелодии невидимым пеплом упали на ковер, и Коружский, наконец, отошел от Лизоньки и клавесина.

– Читаете Шекспира? Романтик смерти, певец безумия, гений темных страстей, сжигающих души…

Настасья не сразу поняла, что обращаются к ней, а поняв, разозлилась, наверное, оттого и ответила дерзко:

– И вам ли судить того, чье мастерство превыше суда и осуждения, если только темноту вы видите в его твореньях?

– А в нашем мире, милая звезда, увы, все связано друг с другом. Свет – не более, чем отраженье тьмы, тогда как тьма – суть отраженье света. Друг без друга невозможны, а вместе порождают привычное теченье жизни. – Дмитрий сел в кресло, нарочно ли, случайно, но оказался он в равной степени отдален и от Настасьи, и от Лизоньки.

– Тогда выходит, что жизнь – всего лишь отраженье смерти?

– Наверное. Но кто заглядывал в темноту, чтобы, вернувшись, рассказать о том, что видел? Вы боитесь смерти, звезда моя?

– Не более, чем вы.

– А я боюсь, – доверительно сказал Коружский. – Вас, милый ангел, не смущает подобная беседа?

Лизонька, смутившись, тихо ответила:

– Пожалуй, да… Анастаси, она всегда такая… невозможная.

– А вы тихи, как заводь… и снова день и ночь, противостояние единства, не то борьба, не то попытка отыскать себя.

Сегодня Дмитрий был более странен, нежели обычно, его слова порождали в душе ревность и обиду, но лишь затем, чтобы тут же излечить их.

– Посмотрите. – Коружский указал на портреты. – Разве они возможны друг без друга? Убери печаль, и гнев умрет, уйми ярость, и в печали не будет смысла. Они различны и в то же время удивительно схожи друг с другом… зачастую подобное сходство убивает обреченностью быть рядом с кем-то.

– Вы – поэт? – Лизонька смотрела сквозь опущенные ресницы.

– Немного, но не более любого из тех, кто способен видеть чуть больше, чем прочие люди.

– И что же вы видите? – Настасьин вопрос прозвучал чуть более резко, чем то дозволяли приличия, но она была сердита и расстроена. Выходит, для Коружского она – лишь отраженье Лизоньки? И он видит сходство? Да они разные, да любого человека спроси, и скажет, что сестры Миховские не похожи друг на друга… как день с ночью.

Нет, не то сравнение, совсем не то. А Дмитрий, точно догадываясь о мыслях, не спешит с ответом.

– Что я вижу? – шепот и полуулыбка, заставляющая сердце биться быстрее. – Звезду и ангела. Сложный выбор, правда?

Не помню уже, кто первым из домашних заметил исчезновение Любаши. День выдался, мягко говоря, неприятным. Я сполна ощутила всю мощь семейной неприязни. Бехтерины, отбросив в сторону былые разногласия, единым фронтом выступили против «наглой самозванки». Столько ненависти сразу мне видеть не приходилось… о нет, все было вежливо, манерно… аристократично-ядовито.

А потом, когда все уже почти успокоились, начали расходиться по комнатам, вспомнив, что на дворе ночь и спать пора, приехали эти двое из милиции: длинный в кожанке и рыжий, забавный. Впрочем, сейчас он совершенно не казался ни забавным, ни смешным, скорее уж растерянным. И одежда в грязи, черные пятна на свитере крупной вязки – кто такие носит летом? Руки в карманах, взгляд в пол, будто боится кого-то.

Не кого-то, а чего-то. Известия. Слово «новость» совершенно не подходило моменту.

Любашу убили.

Не убили – напали, ударили ножом и бросили умирать, и если бы не этот, маленький, рыжий и забавный, она умерла бы. Дьявол! Я совершенно точно не имела отношения ни к безумию Бехтериных, ни к нападению на Любашу, но все равно чувствовала себя виноватой.

– Допрыгалась, – заявил Васька. – Нет, ну Дед прав был, нечего на подиумах задницей вилять…

– А вы считаете, что нападение на вашу родственницу связано с ее профессией? – тут же поинтересовался длинный.

– Ну а с чем же? Не с живописью…

– С картинами. – Голос у рыжего тоже изменился, осип, охрип, будто участковый долго орал песни. – С Мадоннами Луиджи. Люба рассказывала о них.

– О боже, и о нечистой силе, о проклятье, о… она готова была говорить о чем угодно, – бросила Евгения Романовна, – лишь бы уши свободные нашлись. Этими разговорами и накликала беду!

Мне было стыдно и неудобно за то, что Бехтерины такие равнодушные. Пожалуй, подходящее слово. Им совершенно плевать на Любашу, и друг на друга тоже плевать, почти ненавидят, а держатся вместе.

Какого черта я ввязалась в эту игру?

Допрашивали снова в кабинете, только теперь свет не дневной, а жгуче-яркий, электрический, за окном глухая ночь. Длинный, в кожанке, сражается с зевотой. Второй сидит в углу, заснул он, что ли?

– Итак, Александра… – выжидающий взгляд, гримаса тоски и покрасневшие глаза. – Простите, по отчеству не помню.

– Можно без отчества, Александра или просто Саша. Как удобнее. – Я решила быть любезной, тем паче что милиционеры на фоне Бехтериных выглядели почти дружелюбными.

– Без отчества, значит… – Все-таки он не выдержал, зевнул, потянулся и, виновато пожав плечами, поспешил извиниться. – Вторые сутки на ногах и тут такое дело… а вы, значит, невестой Ивана Степановича будете?

– Буду.

– Быстро, однако… – Вопрос во взгляде. Петр – отчества не помню, фамилии тоже – тянет паузу, наверное, ждет, что оправдываться стану. Передо мной он «беседовал» с тетушками и Евгенией Романовной, и весьма удивлюсь, если те не выложили все, что думают, относительно Дедовой идеи с женитьбой.