не пришло. Он молчал и сверлил её очередным из своих прищуров.

Аврора улыбнулась. Этот она назвала бы скептичным. С таким смотрят на срок годности товара, в котором сильно не уверены. Или выслушивают про опоздание с нелепым оправданием: переводил через дорогу старушку.

И в глубине души знала: если сомневаешься — не говори. Не стоит. Она могла и не понять.

Когда её спрашивали про Романовского «Он же старше тебя почти на тридцать лет, тебе с ним нормально?», Аврора тоже не знала, как объяснить, что не замечает его возраст, не думает о нём как об отце или его ровеснике, не видит ни седины, ни морщин, он для неё Мужчина. Любимый мужчина. Единственный. Лучший. Если она о чём-то и переживала эти десять лет, то только о том, как будет без него, если он уйдёт раньше, как жить, когда его не станет.

Эти мысли рвали душу на части, Аврора гнала их как могла.

Гнала и сейчас. Любые мысли о Романовском. Но он всё равно словно незримо стоял рядом — от этого ощущения очень сложно было избавиться.

Рука Демьяна лежала на столе, и Аврора вдруг вспомнила, как в одном из музеев (дай бог памяти, в каком) она видела слепок левой руки Шопена. В музее хранилось много всего: редкого, потрясающего, но ничто не поразило её так, как изящная медная рука с длинными пальцами, сделанная другом Шопена скульптором.

— Мой муж, а он профессор медуниверситета, учёный, — сказала Аврора, — потратил не один год жизни на изучение гендерных различий. Он, кстати, старше меня на двадцать восемь лет, «ни один год жизни» это я не для красного словца. Так вот, в качестве аргумента, почему мужчины изменяют, он привёл научные данные, доказывающие, что женщины по своей сути моногамны, а мужчины нет. Для первых неестественно спариваться с другими самцами, для вторых неестественно хранить верность одной самке. Так создала нас природа. Одни страдают из-за измен партнёра, другие не видят проблемы и не испытывают угрызения совести.

— Мне трудно спорить с твоим мужем, — взмахнул своими шопеновскими руками Демьян, под очередной вальс «Шопенианы», что звучал на террасе, который страдающий с девятнадцати лет туберкулёзом композитор посвятил то ли графине Потоцкой, то ли своей ученице Шарлотте Ротшильд, а может, возлюбленной Жорж Санд.

— Даже мне трудно с ним спорить, — усмехнулась Аврора, откинувшись к спинке стула. — Хотя иногда это забавно. Но я сейчас не о себе, а о твоей жене. Если я правильно поняла, между вами такой договор. Она уходит со словами: «Дорогой, вернусь поздно, если что, ты мой брат». А когда ты возвращаешься, пропахший чужими духами, отправляет тебя в душ, а не на хрен. Но даже тебе больно, ты хочешь другого. А ей, да с её темпераментом, думаю, просто невыносимо. Может, вам об этом честно поговорить?

— Это не так просто после пяти лет брака, бесконечной лжи, ссор и перемирий — поговорить, особенно честно, — Демьян нахмурился. — Меньше всего я хотел бы говорить с женой о том, что в нашем браке не так, а с тобой — о ней. Может, ты правда понимаешь её лучше. Я даже удивлён, что ты её оправдываешь после того, как она вела себя в аэропорту. Но я знаю, чем может обернуться такая откровенность для меня, — он покачал головой, давая понять: ничем хорошим. — Просто скажу: да, бывают и такие браки. Только не спрашивай, на чём он держится, то есть держался, — он развёл руками, — я не отвечу. Я и сам не знаю.

— Прости, если я тебя расстроила, — отложила Аврора вилку.

Демьяну явно не нравился разговор. А ещё она заметила, что, хотя и поправляется, говорит о своём браке в настоящем, а не в прошедшем времени, как и Аврора о своём.

— Нет, не расстроила. Ну, может, немного, — сдался Демьян под её пристальным взглядом. — Сам виноват. Сам завёл не лучшую тему.

Он потёр щёку, всё так же небритую и заросшую щетиной за два дня, что они не виделись, ещё сильнее. Допил одним глотком коньяк.

— Расскажи лучше о своих чувствах ко мне, — улыбнулся он.

— Это нечестно, — засмеялась Аврора.

— Почему? Как раз наоборот. Вот ты, например, чертовски мне нравишься. Не в том смысле, что у тебя красивые глаза, хотя они, конечно, красивые. А в том, что мне всё время приходится поправлять ширинку. Я, конечно, не врач, и не твой муж учёный, но тоже знаю, что это физиология. А ещё знаю, что в природе все краски, звуки, запахи служат одной цели — приманить. А там сожрать или отыметь, как повезёт. По обстоятельствам. Я говорю тебе как есть: ты мне нравишься. И это сильное влечение вполне определённого свойства. Конечно, оно не значит, что тебе обязательно ему потакать, я вполне себя контролирую. Но смотреть на тебя я буду только так. Тебя это оскорбляет или льстит?

— И ни то, и ни другое, — пожала плечами Аврора. — Меня это вдохновляет. Я ничего не хочу: ни мстить мужу, ни пускаться во все тяжкие, хочу просто развеяться, хорошо провести время с кем-то, кто… — Чёрт, она не привыкла говорить мужчинам комплименты. Даже, наверное, не умела.

— Я подскажу, — улыбнулся Демьян, когда Аврора замялась. — С кем-то, кто тебе нравится, с кем приятно проводить время и кто ничего о тебе не знает. Так?

Она задумалась, скользя по его лицу и ниже глазами. Эти чёртовы губы, скулы, щетина, упавшие на лоб волосы, взрезающий длинную шею острый кадык. Взгляд, тёмный, как смертный грех. Сильные руки, чтоб их, пальцы, покачивающие пустой бокал.

«С кем-то, от кого у неё волосы дыбом по всему телу. С кем-то, кого ей хочется раздеть не только взглядом. С кем-то, кому хочется сесть на колени и «Господи! Прости меня грешную!».

Аврора никогда не смогла бы сказать этого вслух. И надеялась, что не придётся.

— Так, — просто согласилась она.

— Пойдём, — протянул ей Демьян руку и встал.

— Куда? — испугалась Аврора.

— Не могу видеть, как ты раздеваешь меня глазами.

— Я не…

Он всё же заставил её встать. Одной рукой прижал к себе, другой — поднял её лицо за подбородок. Скользнул щекой по щеке, потёрся словно кот, вдыхая запах волос, духов, кожи. Аврора закрыла глаза. Сердце стучало как бешеное, мешало говорить,