Так вышло, что он рухнул прямо к ногам двух молодых баб, одетых, как он верно догадался, на монашеский лад.

Он снизу вверх уставился на них, а они – на него.

И по их лицам Ивашка понял, что узнан.

Он был ловок – вскочил сразу и кинулся наутек. Петруха побежал следом.

Поручение Шумилова было загублено навеки.

Остановились драчуны на речном берегу, напротив герцогского замка, который сейчас перестраивали заново. Им уже даже друг на дружку смотреть не хотелось. Ивашка, обычно уверенный в своей невиновности, на сей раз понимал, что – оба хороши. Не сговариваясь, они побрели вверх по течению. И так же, не сговариваясь, четверть часа спустя, вдруг закричали друг дружке:

– Глянь, глянь!

На том берегу замер всадник, одетый на русский лад – в красном нарядном кафтане, в желтых сапожках, в щегольски сбитой набекрень бирюзовой шапке с отворотами, при сабле. Даже издали было видно, что седельце у него легкое и удобное, настоящий арчак, с красной подушкой на лебяжьем пуху, а не здешние жуткие седла, сохранившиеся, должно быть, с древних рыцарских времен. Всадник из-под руки разглядывал дома под черепичными крышами и сады Митавы.

Соколиный обоз наконец-то дотащился до столицы Курляндского герцогства.

Шатры сокольников, стрельцов и князя Тюфякина были разбиты выше по течению, чем герцогский замок на острове, чуть ли не в версте от него, и немного не доходя до берега протоки – хотя в летнюю жару протока и обмелела, но береженого Бог бережет. Место было неплохое, но немного смущала близость леса – лес подступал к Митаве и к реке почти вплотную. Поэтому Шумилов распорядился охранять шатры и на скорую руку сколоченные навесы для коней едва ли не так, как вооруженные стрельцы берегут Кремль, – с оружием и с перекличкой.

Сильно удивлялись добрые митавцы, слыша ночью протяжные и загадочные голоса:

– Славен город Москва-а-а!.. Славен город Каза-а-ань!.. Славен город Кострома-а-а…

Ивашка с того самого дня, как приехали сокольники, по велению Шумилова проверял дозоры и чуть что – грозился царским гневом. Лето, жара, река манит – окунись на минутку! А пока плещешься – злоумышленник тут как тут.

– Не знаете вы, каково в такую жарищу в приказе сидеть, потом обливаться! – сказал он приятелю своему, сокольнику Трифону, с которым состоял в каком-то запутанном родстве. – Вам-то хорошо, выезжаете с государем, а мы-то в Москве сидим безвылазно. Вас-то государь всех в лицо знает и жалует…

Трифон усмехнулся – сокольники были царскими любимцами, но им же и влетало по первое число, если приключалась хоть малейшая беда с драгоценными птицами. А если кого застанут при птицах пьяным – счастье, коли батогами отделается. Сам Трифон состоял при кречетах с младых ногтей, и отец его, и дед были при ловчих птицах, ему сам Бог велел – да и очень редко брали в сокольники людей со стороны. А отец еще дал сынку правильное имя – человека по имени Трифон государь приметит и будет к нему благосклонен.

Лет сто назад, коли не более, был у государя Ивана Васильевича любимый белый кречет – и во время охоты, спущенный на цаплю, пропал. Сперва царь не волновался – хороший кречет может и шесть верст преследовать добычу, повторяя ставки столько, сколько потребуется. Но нет любимца и нет – царь разгневался, послал на поиски сокольника Трифона Патрикеева. Два дня ездил Патрикеев подмосковными лесами, безуспешно свистя, дуя в вабик и размахивая вабилом – двумя сшитыми вместе голубиными крыльями на длинном шнуре. Но сколько ни крутил он над головой этот несложный снаряд-приманку, кречет не появлялся и не откликался, ниоткуда не доносился звон серебряных колокольцев, подвешенных к его хвосту. На третий день стало ясно – стряслась беда. Патрикеев сошел с коня, встал на колени и принялся молиться своему святому – мученику Трифону. И, помолясь, неожиданно для себя уснул.

Во сне ему явился юноша на белом коне, державший на руке царского кречета – эту крупную, белую в мелких черных крапинах птицу сокольник узнал сразу, и дивно было, что кречет сидит на голой руке, не изодрав ее длинными когтями. Юноша произнес: «Возьми пропавшую птицу, поезжай с Богом к царю и ни о чем не печалься».

Вдруг проснувшись, Патрикеев поднял голову – и увидел неподалеку на сосне пропавшего кречета. Он тут же сманил птицу вниз, отвез к царю и рассказал о чудесной помощи, полученной им от святого мученика Трифона. Иван Васильевич умилился и дозволил Патрикееву поставить на том месте, где было явление святого, часовню во славу святого. Потом там и храм Божий построили. Вокруг храма выросло село Напрудное. А святого Трифона с того времени сокольники почитали своим покровителем и в беде всегда его призывали.

Ивашкиного приятеля и в бумагах-то именовали Тришкой, а с глазу на глаз – так тем более они обращались друг к другу попросту, как привыкли с детства.

– Пройдем отсюда к берегу и берегом – с той стороны вернемся, – предложил Тришка. – Да что ты паришься в зипуне и в сапогах? Разуйся, сложи свое добро у меня в шалаше. Не венчаться, чай, идешь. Да и не доживу я до твоего венчанья.

Сам он был в одной желтой рубахе, подпоясанной красным кушаком, в закатанных по колено лазоревых портах и босой.

– И точно, что не доживешь, – согласился Ивашка. – Кому я, сирота, нужен…

Он с большой охотой разделся и занес зипун с сапогами в шатер под присмотр дремавшего там начального сокольника Федора Игнатьева. Там он задумался – как быть с саблей?

Когда Ивашку отрядили сопровождать Шумилова, ему для пущей важности выдали эту старую и тупую саблю. Он таскал ее на боку сперва с гордостью, потом с тихой ненавистью – проку от нее не предвиделось, прок мог быть от турецкого кинжала, с которым он в Курляндии не расставался, или от пистоли. Чтобы рубиться на саблях – учиться надобно, Ивашку же учили совсем иным делам. Однако Шумилов требовал достойного вида – и Ивашка решил, что босиком и при сабле – получится именно тот вид, который требуется начальству. А если Арсений Петрович вздумает возразить, то уж найдется, что ответить.

Он вышел из шатра беспредельно радостный – разве ж не счастье ощутить босыми ногами шелковую траву? И Тришка, увидев его, так зареготал – аж с подвизгиваньем, с потрясанием кулаками и затем – с нарочитым хватанием за пузо, едва не треснувшее. Сам он был вооружен плетью, заткнутой за пояс. В умелых руках плеть творит чудеса – а Тришка был опытный охотник и наездник, как все сокольники, и этим оружием владел отменно.

В дозоре стояли по двое самые младшие по чину – сокольничьи поддатни, а также стрельцы из тех, что сопровождали обоз с драгоценными подарками. Стрельцы из упрямства не сняли кафтанов, а поддатни, молодые парни, были в одних рубахах и тоже босые. Они маялись бездельем и гоняли здешних мальчишек нездешним словом. Мальчишки не унимались, снова и снова пытались проползти к загадочным шатрам. Кое-кто уже получил плетью по заду.

Убедившись, что никто не удрал к реке купаться, Ивашка с Тришкой пошли к прибрежным кустам. На берегу тоже было место, где стоял, а вернее сказать, сидел караул, – лодочный причал, у которого привязаны три лодки. Любезное дело – сидя в лодке, озирать соколиным взором окрестности. Или же любоваться рекой, замирающими в воздухе стрекозами, проплывающими утками и гусями, играющей рыбой. Река всегда найдет, чем глаз повеселить.