И уже в самом конце, как говорится, под занавес Никита Сергеевич оборотил свой пылающий взор на меня.

– Вот оно, – прохрипел он вконец сорванным голосом, – живое и вопиющее свидетельство культа личности!

Неожиданно я ощутил на себе растерянный взгляд недобитых делегатов ХХ съезда Коммунистической партии Союза Советских Социалистических Республик.

– На колени, товарищи! – грозно потребовал Хрущёв Н.С. тоном, не допускающим возражений, и сам первый рухнул всей тяжестью на пуховые подушки у ног. – И молите его, чтобы он нас простил, – простонал он, – от имени всех невинно казненных!

И сегодня еще я краснею, как вспомню тысячи тысяч почтенных людей на коленях, взывающих о прощении.

– Да прости ты нас, Кир, сволочей! – покаянно молил с подушек руководитель партии и правительства.

– Да, прости сволочей! – поддержали его делегаты.

– За предательство идеалов революции! – слезно стенал Никита Сергеевич Хрущёв.

– За ложь и обман! За голод и нужду! За все муки и мрак! – понеслись вслед за ним голоса над Москвой. – За красный террор! За разрушение церквей! За преступления против совести! За глумление над истиной! За индустриализацию! Коллективизацию! 37-й год! Психушки! Шарашки! Концлагеря! За тысячи тысяч репрессированных и павших в бездарных войнах! За покалеченные судьбы! За вдовство и сиротство! За депортации целых народов со своих земель – черт знает за что и куда! За попрание элементарных человеческих прав! За пренебрежение к живой жизни!

Я три года молчал, но тут, признаюсь, меня прорвало.

– Беру на себя и прощаю! – закричал я им из последних сил. – Прощаю за все, что было и не было! – пробормотал я, преодолевая тошноту. – Живите, как люди, наконец! – прошептал я, чтобы их успокоить…

Известно, что вскоре же после исторического доклада Никиты Сергеевича Хрущёва на ХХ съезде Коммунистической партии Советского Союза тысячи тысяч ни в чем не повинных людей, наконец, возвратились домой из тюрем и лагерей.

Мало кто помнит, однако, то необычайное воодушевление и энтузиазм, с каким тысячи тысяч людей тотчас же после знаменитого доклада голыми, можно сказать, руками и зубами выдирали из асфальта телеграфный столб и гвозди из моих рук и ног.

Меня от души поздравляли с чудесным освобождением, отчаянно за меня цеплялись и больно щипали, дабы убедиться в том, что я человек из плоти и крови, а не кукла, провисевшая три года на кресте.

Меня называли новым Спасителем и разрывали на части.

Я им говорил, что я вовсе не тот, за кого меня принимают, но они меня не слушали и только молились на меня.

От жарких объятий толпы меня спас призыв все того же Хрущёва Н.С. – бежать бегом на банкет в Кремле.

– Кто поспел – тот и съел! – в свойственной ему иносказательной манере пояснил Никита Сергеевич.

– Слава Хрущёву! щё-щёву!! ву-ву!!! – тут же, забыв про меня, закричали делегаты.

– Икра! шампанское! семга! белуга! расстегаи с зайчатиной! – начал было выкрикивать праздничное меню Первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, но его заглушили мощные крики «ура!».

По счастью, меня уронили в глубокую талую лужу, благодаря чему падение с высоты поднятых рук показалось не столь болезненным.

После жарких и липких объятий, признаний в любви и обожании контрастное купание в ледяной ванне слегка меня отрезвило и настроило на философский лад.

«По природе своей люди, в общем, добры…» – рассеянно размышлял я, инстинктивно уворачиваясь от нечаянных пинков ногами по голове.

Небо над Москвой озарилось радостными, разноцветными сполохами салюта.

С проплывающих облаков на головы ликующих граждан обрушился дождь двадцатипятирублевых купюр.

Не возьмусь описать ажиотаж, какой в связи с этим поднялся, – нечто подобное, по описаниям, творилось в Древнем Вавилоне после обрушения одноименной башни: те же разброд и сумятица, драки, поножовщина и членовредительство.

Та готовность, с какой люди гибли за деньги, помню, произвела на меня сильнейшее, незабываемое впечатление.

«Деньги – зло!» – повторил я про себя любимый афоризм незабвенного Владимира Ильича Ленина.

«Деньги – зло!» – решил я предостеречь их и, потеряв осторожность, высунулся из лужи…

Некий промежуток времени – собственно, от креста и до момента, когда я очнулся после чудовищного удара безымянным сапогом по голове, в область виска, – покрыт для меня мраком беспамятства.

Повествую о нем целиком со слов генерал-лейтенанта службы внешней разведки Комитета государственной безопасности СССР Макса Петровича Альцгеймера (однофамильца, как он пошутил, печально знаменитой болезни Альцгеймера!).

В общем, насколько я понял из общения с ним, эта самая служба (известная в мире своим неуемным любопытством) давно обратила внимание на то, что смерть меня не берет, и только ждала подходящей минуты, чтобы спустить меня с телеграфного столба на землю.

Упреждая вопрос, отчего они ждали так долго, Альцгеймер мне наскоро обрисовал ситуацию.

Вот что я понял: три года в стране продолжался траур по Сталину, в течение которого представители прогрессивного человечества по всему миру активно горевали и пили по-черному.

Особенно беспробудная атмосфера царила в рядах ленинского Политбюро, члены которого крайне тяжело переживали уход своего великого предводителя и бешено грызлись за власть.

Надолго опустели стадионы, концертные залы, театры и рестораны.

Заброшенными выглядели заводы, фабрики, школы, средние и высшие учебные заведения.

Застыли на полях трактора, комбайны и сенокосилки.

Не слышалось детского смеха – что, по признанию Альцгеймера, его особенно угнетало.

Решить что-либо на фоне тотального уныния не представлялось возможным, о чем Макс Петрович искренне сожалел.

От его извинений мне легче не стало, но больше мы с ним к этой теме не возвращались…

Итак, вкрадчиво и без пафоса продолжал Макс Петрович, он дождался, когда делегаты рванут на банкет, и без промедления перевез меня, беспамятного, в сверхсекретную клинику Комитета государственной безопасности СССР.

Там для начала меня тщательно обследовал консилиум из тринадцати светил советской медицины.

В течение долгих тринадцати дней они жгли меня каленым железом, топили в кислоте, травили ядами, били головой об стенку и закатывали под асфальт.

Отчаявшись разгадать секрет моей феноменальной выживаемости, они уже решились было на радикальное продольное вскрытие без наркоза – но тут, на мое счастье, вмешался генерал, не терпевший вида живой крови.