Я закусил губу, мучительно ища то, что можно было бы отдать ей. На перстне — родовая печать, серьгу с гербом можно использовать как удостоверение моего полномочного представителя. Заметят такое у беззащитной лютнистки — ей несдобровать. Меньше всего я хотел, чтобы Аливе и после смерти пришлось страдать из-за близости ко мне. Что подарить, что? Не мчаться же к ювелиру в такой час, а у торговца напротив безделушки слишком дёшевы и громоздки… Я не придумал ничего лучше, чем снять часы.

Алива улыбнулась.

— Время, — сказала она, — то, чего у меня теперь вдосталь.

Щурясь от ветра, я смотрел на башенные часы.

Я оставил плащ Онго в беседке; теперь руки цепенели от холода. Ещё дышать было трудно. Известие о гибели невесты я получил письмом, в Хоране; шло наступление, я забыл, когда спал дольше четырёх часов кряду, наполовину оглох от грохота артподготовки и на днях принял полк… Генерал Эрдрейари, скончавшийся два века назад, не усматривал внутренних противоречий во фразе «двадцатипятилетний полковник». Я был польщён и измучен. Дела мирной жизни отошли на второй план. Горе было во мне, но я не имел права ему поддаваться.

Она казалась мне прекрасным призраком, княжна Алива, Северная Звезда; и призрак растаял.

Потом настал черёд Весенних торжеств — и чудовищного террористического акта, имевшего целью убийство моих родителей; мне пришлось немедленно оставить Хоран и часть, чтобы принять ответственность стократ большую и стократ более опасную. Эррет, которая единственная могла разделить её со мной, уехала в Улен с собственной миссией. Навалившиеся обязанности заслонили в моей памяти всё, что случилось ранее.

Не в добрый час Онго решил позаботиться о моей безопасности и душевном спокойствии. Я успел порадоваться встрече с танцорами Севера… и не мог отделаться от мысли, насколько легче и приятнее было бы сейчас приветствовать восточных аристократов, улыбаясь в их вежливые, полные изысканной ненависти глаза.

…Я вышел, имея большой запас времени, решил прогуляться по набережной и отправился длинной дорогой. Теперь времени оставалось в обрез. Чтобы добраться к авиаполю, следовало дойти до ближайшего моста и пересечь Заречье. Нужно было либо поторопиться, либо сесть в паровик. Последнее не воодушевляло. Ложной гордостью или особой утончённостью чувств я не страдал, но кататься в общественном паровике в толпе потных работяг у меня совсем не было настроения.

Набережная осталась позади, и старый город открылся передо мной.

Я любил его улочки, узорные ограды палисадников, крыши, венчанные маленькими башенками. Серебряные шпили церквей, точно струны, протягивались от земли до неба, и звёзды их сияли, раскидывая над столицей второй, рукотворный небосвод. Камни мостовой были тёмными от влаги, на садовых цветах блистала роса. Я шёл по университетскому району; древние лектории давно отдали музеям и школам искусств, уже и новый Университет обзавёлся длинной историей, а здесь по сию пору жили учёные, инженеры, государственные маги — благонадёжная, немного чопорная публика. Даже ветер стих, осмеливаясь лишь играть флюгерами. Умиротворением веяло от стен и садов, и я разрешил тишине сделать меня своей частью.

Алива Мереи ушла в бесконечное странствие.

Я летел по улочкам, которые знал, как свои пять пальцев: свернуть у фонтана, пройти по краю канала, нырнуть в арку… Людей становилось всё больше, я едва не сбил кого-то с ног, слишком резко обогнув башенку на углу. Пришлось убавить шаг, и я невольно огляделся по сторонам.

Вид открывался отрадный: в этих местах царили достоинство и достаток. Заборы были кованые, узорные, тропинки в садах белели мрамором, клумбы красовались цветами. Неподалёку вышла на балкончик статная, белокурая словно рескидди женщина с тяжёлой лейкой, стала поливать цветы. У крыльца играли её дети: совсем юная девушка с каштановыми кудрями и светлоголовый мальчик. В конце улицы седовласый мужчина, похожий на профессора медицины, с улыбкой разглядывал лепные украшения; одет он был по-аллендорски, но черты лица не оставляли сомнений — родился учёный где-то в южной Уарре. Должно быть, только-только вернулся из путешествия.

Мимо меня прошёл молодой клерк с жемчужиной в ухе и длинными, как у женщины, волосами.

Мускулы мои напряглись.

…что хорошего сделал мой батюшка? Конечно, кроме реформы законодательства? Он сделал из меня неплохого офицера собственной гвардии.

Я не остановился.

«Ледяная чайка» — не самый частый знак. Я увидел его в энциклопедии, а на лицах встречал раза два, не больше. Носить его тяжело, такое не пишут ради красоты. «Ледяная чайка» может понадобиться финансисту перед крупной сделкой, государственному магу, работающему с Четвёртой магией, дипломату, которому предстоят сложные переговоры — тем, кто остро нуждается в спокойствии духа.

Знак на лице клерка был очень похож на «чайку». Особенно издалека. Очень похож — но не настолько, чтобы я перепутал.

«Змеедемон».

Представить себе письмоводителя с «ледяной чайкой» трудно, но можно. Представить оного же со «змеедемоном»… Когда я проходил курс боевой магии (сверх того, что полагался всем курсантам Академии. «В силу особых обстоятельств происхождения», как с бычьим изяществом выразился генерал-ректор) единожды я сам написал этот знак. Ощущения такие, будто несёшь на носу рюмку с серной кислотой. Имея на себе печать подобной власти, идти по улице гуляючи — доступно, мягко говоря, не каждому…

Пренебрегая «Памяткой городского разведчика», я обернулся и вперился глазами в затылок человека со «змеедемоном».

И в спину мне ударила боевая схема Третьей магии. «Небесный огонь».

Убивать меня не собирались — это я понял сразу. Времени на раздумья, впрочем, не оставляли тоже. Я едва успел выбросить наперерез «огню» «облачный щит» и махнуть через забор в ближайший сад. Позади полыхнуло и громыхнуло. Несусветная глупость была, конечно, останавливать «небесный огонь» «щитом», его следовало дополнять «землёй». Меня извиняло то, что я всё-таки не боевой маг.

Кудрявая девочка-подросток, только что смотревшая на меня расширенными от ужаса глазами, вдруг молча, как бешеный волчонок, взвилась в воздух. С узорного балкончика на меня рухнул «глас Бездны», судя по его радиусу, девочку накрывало тоже; мне следовало подставить её вместо себя и перекатиться к стене, но душевных сил на такое я не имел. Чувствуя себя дураком, я поймал маленькую тень, перехватил один убийственный удар ногой в печень, другой — по колену, вывернул ей руку и прижал к земле, закрывая собой. На отражение «гласа» осталась доля секунды, и получилась у меня только жалкая, школьная «горная тишина».

Сил, впрочем, я вложил в «тишину» преизрядно, и в результате даже ухитрился не оглохнуть — только перед глазами поплыло. Обещая собственноручно удавить того, кто придумал использовать детей, я поймал между ладоней длинный нож, брошенный в меня парнишкой, и отправил в фальшивую «мать», которая как раз дочерчивала пламенеющую схему «белого пика».