– Посмотри-ка!

Мы говорили с ней очень тихо. Мама протянула мне сверток. Я взял его.

– Что это, мама? – спросил я.

– Это твоя сестренка Ксения, – все так же тихо сказала мама.

Я молчал.

Тогда мама отвернула кружевную простынку, и я увидел лицо моей сестры. Оно было маленькое, и на нем ничего не было видно. Я держал ее на руках изо всех сил.

– Дзум-бум-трум, – неожиданно появился из комнаты папа рядом со мной.

Его оркестр все еще гремел.

– Внимание, – сказал папа дикторским голосом, – мальчику Дениске вручается сестренка Ксения. Длина от пяток до головы пятьдесят сантиметров, от головы до пяток – пятьдесят пять! Чистый вес три кило двести пятьдесят граммов, не считая тары.

Он сел передо мной на корточки и подставил руки под мои – наверно, боялся, что я уроню Ксению. Он спросил у мамы своим нормальным голосом:

– А на кого она похожа?

– На тебя, – сказала мама.

– А вот и нет! – воскликнул папа. – Она в своей косыночке очень смахивает на симпатичную народную артистку республики Корчагину-Александровскую, которую я очень любил в молодости. Вообще я заметил, что маленькие детки в первые дни своей жизни все бывают очень похожи на прославленную Корчагину-Александровскую. Особенно похож носик. Носик прямо бросается в глаза.

Я все стоял со своей сестрою Ксенией на руках, как дурень с писаной торбой, и улыбался.

Мама сказала с тревогой:

– Осторожно, умоляю, Денис, не урони.

Я сказал:

– Ты что, мама? Не беспокойся! Я целый детский велосипед выжимаю одной левой, неужели же я уроню такую чепуху?

А папа сказал:

– Вечером купать будем! Готовься!

Он взял у меня сверток, в котором была Ксенька, и пошел. Я пошел за ним, а за мной мама. Мы положили Ксеньку в выдвинутый ящик от комода, и она там лежала спокойно.

Папа сказал:

– Это пока, на одну ночь. А завтра я куплю ей кроватку, и она будет спать в кроватке. А ты, Денис, следи за ключами, как бы кто не запер твою сестренку в комоде. Будем потом искать, куда подевалась…

И мы сели обедать. Я каждую минуту вскакивал и смотрел на Ксеньку. Она все время спала. Я удивлялся и трогал пальцем ее щеку. Щека была мягкая, как сметана. Теперь, когда я рассмотрел ее внимательно, я увидел, что у нее длинные темные ресницы…

И вечером мы стали ее купать. Мы поставили на папин стол ванночку с пробкой и наносили целую толпу кастрюлек, наполненных холодной и горячей водой, а Ксения лежала в своем комоде и ожидала купания. Она, видно, волновалась, потому что она скрипела, как дверь, а папа, наоборот, все время поддерживал ее настроение, чтобы она не очень боялась. Папа ходил туда-сюда с водой и простынками, он снял с себя пиджак, засучил рукава и льстиво покрикивал на всю квартиру:

– А кто у нас лучше всех плавает? Кто лучше всех окунается и ныряет? Кто лучше всех пузыри пускает?

А у Ксеньки такое было лицо, что это она лучше всех окунается и ныряет, – действовала папина лесть. Но когда стали купать, у нее такой сделался испуганный вид, что вот, люди добрые, смотрите: родные отец и мать сейчас утопят дочку, и она пяткой поискала и нашла дно, оперлась и только тогда немного успокоилась, лицо стало чуть поровней, не такое несчастное, и она позволила себя поливать, но все-таки еще сомневалась, вдруг папа даст ей захлебнуться… И я тут вовремя подсунулся под мамин локоть и дал Ксеньке свой палец, и, видно, угадал, сделал, что надо было, она за мой палец схватилась и совсем успокоилась. Так крепко и отчаянно ухватилась девчонка за мой палец, просто как утопающий за соломинку. И мне стало ее жалко от этого, что она именно за меня держится, держится изо всех сил своими воробьиными пальчиками, и по этим пальцам чувствуется ясно, что это она мне одному доверяет свою драгоценную жизнь и что, честно говоря, все это купание для нее мука, и ужас, и риск, и угроза, и надо спасаться: держаться за палец старшего, сильного и смелого брата. И когда я обо всем этом догадался, когда я понял наконец, как ей трудно, бедняге, и страшно, я сразу стал ее любить.

До десяти лет я жил в коммунальных квартирах. То есть не я один, конечно, а с мамой и папой.

Тогда почти все люди жили в коммуналках. Обычно это были очень большие квартиры в старых домах, построенных очень давно, при царе. Квартиры для богатых – по восемь, по десять, а то и по двенадцать комнат. А потом, при советской власти, туда селили людей из расчета «одна семья – одна комната».

Бывало и по-другому. Строились современные дома с небольшими квартирами – две или три комнаты – на одну семью. Но селили туда все равно две или три семьи. Жить в таких коммуналках было еще хуже, чем в старых, – потому что кухня была маленькая и прихожая крохотная.

А в старых – коридоры были широкие, а в огромных кухнях стояли две или три газовые плиты и много кухонных столиков – у каждой семьи свой. Из кухни обязательно была дверь на «черную лестницу».

Выход с этой лестницы во двор назывался «черный ход». В старину по этой лестнице в квартиру поднимались уборщики, кочегары, трубочисты и вообще вся прислуга. А в наше время по черной лестнице выносили ведра с мусором – во двор, на помойку.

Перед каждой дверью была вешалка и коврик. На вешалке висели пальто и шапки, рядом стояли уличные ботинки и валенки. Когда мы играли в прятки, то часто там прятались. Залезешь ногами в валенки, зак роешься шубой – и тебя не видно.

Главная дверь в квартиру была с парадной лестницы. Хотя ничего парадного – то есть красивого – в ней не было: просто большая деревянная дверь, увешанная почтовыми ящиками и утыканная звонками. Потому что каждая семья выписывала газеты, и у всех они были разные. На ящики наклеивались вырезанные названия газет и журналов: «Известия», «Красная Звезда», «Здоровье», «Советский экран» – чтоб почтальон знал, что в какой ящик класть. Звонков тоже было несколько. И под каждым звонком – фамилия жильца. И один звонок под названием «общий».

А иногда так было: на двери один звонок, а рядом написано:

ОБЩИЙ – 1 ОЧЕНЬ ДЛИННЫЙ. То есть – дззззззззззззыыыыыынь!

ИВАНОВЫМ – 2 КОРОТКИХ. Дзынь-дзынь!

ПЕТРОВЫМ – 1 КОРОТКИЙ – 1 ДЛИННЫЙ – 1 КОРОТКИЙ. Дзынь-дззззыынь-дзынь!

СИДОРОВЫМ – 3 КОРОТКИХ. Дзынь-дзынь-дзынь!

Но всё равно дверь открывал тот, кто в это время был в коридоре. Открывал и кричал: «Анна Николаевна! К вам!»