В другой комнате – тоже в начале квартиры, напротив Ольги Натановны – жила странная тетенька, которая примерно раз в полгода запиралась в своей комнате и не выходила оттуда. День, два, три. Соседи стучали ей в дверь – она не открывала. Громко звали – она не откликалась. Прикладывали ухо к двери, пытались что-то расслышать, но там была мертвая тишина. Звали милицию и слесаря. Вскрывали дверь. А она лежала на диване с книжкой в руках и возмущенно спрашивала:

– Что вам от меня надо? По какому праву вы врываетесь в мою комнату?

– Мы так за вас волновались! – говорили соседи.

– Вы? Волновались? За меня? – она громко хохотала.

Милиционер махал рукой, крутил пальцем у виска и уходил.

А она начинала кричать на соседей, что пусть они теперь сами ремонтируют сломанный замок.

Потом она уехала, и в эту комнату въехал директор магазина. Его жена часто выбегала на кухню и сообщала, что у нее выиграла облигация.

– Воруют, ох, воруют! – говорили соседки, когда она уходила. – Чтоб директор магазина не воровал? Не смешите народ. Наворовал, а теперь облигациями прикрывается!

Я запомнил этот разговор и спросил у мамы, что такое «облигация».

– Это такая лотерея, – сказала мама. – Вроде лотереи.

Я все равно ничего не понял. Но понял, что соседки не любят директора магазина, и его жену тоже.

Дальше, по нашей стороне, жил дирижер Евгений Рацер.

У него был сын Дима, учился играть на фортепиано. И жена Зина, певица. Она всё время распевалась, пробовала голос. Они жили с нами стенка в стенку. Это было довольно громко.

Потом была наша комната. Она была большая, с двумя окнами, но темная, потому что окна выходили в узкий двор и смотрели прямо в стену дома напротив, а жили мы на втором этаже, так что солнце до нас не добиралось. Над круглым столом висел низкий оранжевый абажур. Свет горел почти всегда.

Шкаф отгораживал кусочек комнаты, где стояла кровать мамы с папой и моя кроватка, с деревянной загородкой. Бабушка спала на диване в другом конце комнаты. А няня Ася – на раскладушке у дверей.

На стене был портрет бабушкиного сына Лёни, убитого на войне. По бокам – две вазочки с засушенными цветами. Еще было большое зеркало с подзеркальником. Перед ним прихорашивались бабушка и мама перед выходом из дома.

– Эта шляпка делает мне рост! – весело говорила бабушка. Она была невысокая.

Потом к зеркалу подходила мама. Бабушка на нее смотрела и говорила:

– Алла, это платье делает тебе фигуру!

Мама почему-то обижалась.

В следующей комнате жила Февронья Федоровна, богомольная старушка. Она все время ворчала, что люди совсем страх божий потеряли. «Один прямо в храме пукнул! – возмущенно говорила она. – Стою рядом, а он пукает и пукает, вот с места не сойти! Да где ж такое видано? Да я бы за это десять лет давала!»

Напротив нас, в маленькой комнате, жила молодая женщина Люба со своим сыном.

А дальше – ближе к входу – жили Евгения Константиновна и ее муж Григорий Маркович. Это были какие-то родственники Любы, с которыми она не разговаривала, была в вечной ссоре.

Евгению Константиновну ребята звали «Евгениська». Соседи говорили шепотом, что она была когда-то хозяйкой всей этой квартиры и раньше – то есть при царе – была очень богатая. Это была, как тогда выражались, «старорежимная старушка» в седых завитых кудряшках и кружевных воротничках, с сахарным выражением лица. Мне один мальчишка со двора сказал, когда увидел, что я беру у нее баранку или карамельку: «Ты с Евгениськой не водись, она плохая, она Ленина и Сталина не любит».

Григорий Маркович был красавец-старик с длинной бородой, как на картинке из истории русской литературы. У моей бабушки была такая старинная книга, в тяжелом переплете, с позолоченным корешком. Она и называлась по-старинному: «История русской словесности». Там были портреты бородатых поэтов Фета и Майкова – вот Григорий Маркович был точно такой же. Он был инвалид, все время сидел в кресле-коляске.

Соседи говорили, что Евгения Константиновна в молодости в него влюбилась и ради него бросила то ли родителей, то ли мужа.

Играя в коридоре, я часто слышал, как старики ссорились. Сильно, но вполголоса, слов не разобрать. Потом Евгениська кричала тоненько: «Гриша! Ради нашей любви!» А Григорий Маркович, слышно было, стучал кулаком по столу и басом кричал: «Не надо жертв! Не надо жертв!» Он произносил «ж» как «ув»:

– Не надо увертффф!

Дальше жила Вера Аркадьевна, точно такая же старушка. При царе она была директрисой женской гимназии. Про нее тоже говорили соседи, что раньше она была очень богатая и вся эта квартира была ее.

Мне было интересно – где же правда? Которая из двух старушек когда-то давно была хозяйкой всей этой огромной квартиры? Я спросил бабушку. Она сказала: «Ни та ни другая. Это всё выдумки».

Я сказал: «Тогда они должны вдвоем выйти на кухню и громко сказать: “Это всё выдумки!”» Бабушка сказала: «А зачем? Им приятно, что соседи считают их бывшими барынями. А соседям приятно, что бывшие барыни теперь живут в маленьких комнатках».

И еще был один странный жилец.

Он ходил по квартире в коричневой пижаме. Выходил на кухню и задушевно говорил соседкам, которые что-то готовили или мыли:

– Да… Вот жизнь пошла. Продукты дорожают, а в магазинах всё равно ничего нет. Кругом очереди… Эх!

Все отворачивались к столикам и молча чистили картошку. Или перетирали тарелки.

Он вздыхал и шел покурить на черный ход.

Я не понимал, почему с ним никто не хочет водиться. Мне было его жалко. Потому что он мне показывал, как складывать из бумаги кораблики. Но бабушка шепотом сказала мне: «Он про-во-катор и до-нос-чик». Я очень нескоро узнал, что это такое. Но сразу понял, что это что-то совсем плохое.

Потом, в самом начале 1957 года, мы переехали в другую квартиру, тоже коммунальную. Мне было уже шесть лет.

Квартира была полуподвальная, то есть окна были на уровне земли. Это и было «полуподвал», в отличие от подвала настоящего, где всё окно – в глубокой зарешеченной выемке.

Дом наш был знаменитый. Улица Грановского, дом три. Сейчас называется Романов переулок. Сейчас этот дом – весь в мемориальных досках. Там жили маршалы, генералы и министры. Когда мы туда приехали, досок было поменьше. Потому что маршалы и министры были еще живы.