Демьяна» пролетарский поэт, представляя «Христа, сделанного из поповского мармеладу» и называя Евангелия «все – медоточивыми, все – разноречивыми» [14, 264], развивает идеи, тиражировавшиеся в статьях и агитках, наподобие той, что была помещена в «Одесском Коммунисте» и вызвала гнев автора «Окаянных дней». «Евангелие» от Демьяна потрясло своим цинизмом не только интеллигентов-белогвардейцев И. А. Бунина и М. А. Булгакова (в творческом сознании последнего богоборчество Д. Бедного художественно трансформируется в образе Ивана Бездомного из романа «Мастер и Маргарита»), но и крестьянских поэтов С. А. Есенина и Н. Н. Горбачева, которым приписывали авторство «Послания евангелисту Демьяну (Бедному)», представлявшего собой апологию Христа:

Он [Иисус. – И. У.] к горю каждого был

милосерд и чуток.

И всех благословлял,

мучительно любя,

И маленьких детей, и грязных

проституток [цит. по: 175, 161].

Действенная сила милосердия Сына Человеческого и Его абсолютной любви-всепрощения к падшим и обезумевшим с наибольшей силой проявилась в годы революции, на что обратил внимание в «Апокалипсисе нашего времени» В. В. Розанов, уподобивший современную ему Россию «Христу между двух разбойников» [199, 123]. На разбойное начало русской революции указывал и И. А. Бунин, тщательно фиксировавший в «Окаянных днях» настроения и суждения о происходящих событиях соотечественников: «А я думаю, – говорил дворник Фома, – что они-то, красноармейцы-то эти, и есть корень злу. Все ярыги, все разбойники» [56, VI, 398], измывающиеся «над мирным жителем» [56, VI, 398], над своими же братьями по крови и по вере. В сознании писателя сразу же возникли исторические картины и аналогии между настоящим и прошлым родной страны, когда не раз именем Христа оправдывалось и покрывалось «разбойничество» русских людей по отношению к своим ближним. «Уж на что страшна старая русская летопись: беспрерывная крамола, ненасытное честолюбие, лютая “хотя” власти, обманные целования креста <…> злые и бесстыдные укоры от брата к брату… и все-таки иные, совсем не нынешние слова:

“Срам и позор тебе: хочешь оставить благословение отца своего, гробы родительские, святое отечество, правую веру в Господа нашего Иисуса Христа!”» [56, VI, 371].

Но если в старину, замечает И. А. Бунин, в душе русского человека жил страх Божий, пробуждавший дремавшую в минуту «разбойничьего» исступления совесть, то в «нынешние», «бесстыдные» времена апеллирование к «Господу Иисусу Христу» не имеет смысла. Христово учение о любви к ближнему в большевистской России невероятно искажено и извращено самими «апостолами революции». В записи от 31 мая 1919 года И. А. Бунин упоминает «статейку “Терновый венец”» об одном из мучеников революции: «Поплыл по рабочим липкий и жестокий слух: “Матьяша убили!” Гневно сжимались мозолистые руки и уже хрипло доносились крики: Око за око! Мстить» [56, VI, 385]. В Нагорной проповеди Иисус Христос категорически отверг древний бесчеловечный принцип восстановления справедливости, основанный на насилии: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю Вам: не противься злому» (Мф. 5, 38).

Мотивы Нагорной проповеди, ее глубинный нравственно-этический и духовно-онтологический смысл пронизывают «Окаянные дни», выступающие не только хроникой пережитых писателем в Москве и Одессе революционных событий, но и посланием, адресованным современникам и потомкам, призыв к раскаянию / покаянию русского народа, которого посетил Господь своими испытаниями. А потому поистине блаженны те, кто с честью эти испытания прошел, кто пронес вместе с Христом страшный голгофский крест, который дается каждому человеку по его силам. И. А. Бунин приводит многочисленные примеры тех, кто вместе с Россией прошел крестный путь, и тех, кого с этого пути забрала безжалостная смерть. Но и те, и другие, убежден писатель, равно блаженны. «”Блаженни, иже избрал и приял еси, Господи…”», – молитвенно провозглашает автор «Окаянных дней», – «Истинно так» [56, VI, 376]. Иногда писателю, во всей полноте осознающему всю грандиозность и весь ужас происходящего в России, кажется, что более «блаженны мертвые» [56, VI, 376], чем живые. «Отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе» (Откр. 14, 13), – так говорит в Откровении святой апостол Иоанн Богослов.

В «Окаянных днях» И. А. Бунина свое откровение о человеке, его сущности и его отношении к миру и жизни выражает «Иоанн, тамбовский мужик Иван, затворник и святой, живший так недавно, – в прошлом столетии» [56, VI, 371]. В его кротости и мудрости, нравственной чистоте и наивности нуждается Россия, охваченная враждой и братоубийственной рознью, остановить которую можно только любовью и смирением. «Митюшка, милый!» – обращался затворник Иван к «святителю Дмитрию Ростовскому, славному и великому епископу» [56, VI, 371], с которым в постоянном духовно-молитвенном общении пребывал блаженный Иоанн Сезёновский (1791–1839), ставший прототипом бунинского героя. «Митенька пришел, – отозвался Иоанн, имея в виду свт. Димитрия, – ему и псы повинуются, не только видимые, но и невидимые» [37].

Укрощая «видимых и невидимых» псов / бесов революции, И. А. Бунин уповает на духовную мудрость русского народа, который рано или поздно преодолеет свое «окаянство» и вернется к Христу, прощающему раскаявшегося разбойника.

IV

Лирико-философское раздумье о человеке и мироздании, составляющее основу автобиографического романа И. А. Бунина «Жизнь Арсеньева», насыщено мотивами и образами, восходящими к Священному Писанию, которое для художника явилось не только источником вдохновения и концентрацией тысячелетней мудрости, но и конкретно-жизненным ориентиром, определяющим самосознание и нравственную стратегию бытия. В «истории становления самосознающей души» лирического героя, как «самосознающей души» всякого творческого человека, по утверждению А. Белого, лежит «осознание “Я”, как точки Духа, влекущее к расширению точки до сферы» [19, 101], вбирающей в себя весь метафизический опыт человечества – и шире – богочеловечества – от Адама до Христа, от Агни и Будды до Иеговы и Аллаха. В духовную орбиту романа «Жизнь Арсеньева» вовлекаются откровения «наших древнейших пращуров» «о чистом, непрерывном пути отца всякой жизни» [56, V, 6] к развертыванию своего «абсолютного Духа», явившегося Моисею в образе «неопалимой купины» – куста, полыхающего «несжигающим пламенем» [62, 178], представшего перед Авраамом в образе трех странников-ангелов, предвозвестивших «человеку о Триединстве Божества» [62, 247].

Образ Святой Троицы неоднократно возникает в романе: Алексей Арсеньев бережно хранит «наследие рода» матери, «ее благословение» «на жизненный путь» – «темно-оливковую, гладкую, окаменевшую от времени дощечку в серебряном грубом окладе, означающем своими выпуклостями трех сидящих за трапезой Авраама ангелов, восточно-дикие, запеченные лики которых коричнево глядят из его округлых дыр» [56, V, 216]. Именно ветхозаветная Троица становится выражением особого христианского мироощущения И. А. Бунина, гармонично соединяющего и примиряющего свой «ветхозаветный строй мыслей и чувств» [116, 9] (Г. Ю. Карпенко) с «христианством, несмотря на всю противоречивость суждений» о нем, ибо оно «глубоко и органично вошло» в «плоть и кровь» писателя [21, 19] (О. А. Бердникова). Радуясь своей причастности к благодатной православной вере, герой романа вспоминает «прекрасную и полную глубокого смысла молитву», возносимую Церковью за литургией в Духов день о единстве всех людей, живущих на земле и уже почивших,