Зачем Владу столько икон?

Андрей Первозванный.

Католическая Екатерина с колесом и Георгий Победоносец, топчущий змия. Преподобный Серафим и несколько Богородиц с младенцами.

Алена вскочила, поняв, что не в состоянии выдержать перекрестья пресвятых взглядов, и выскочила из дому. Только во двор. Что с ней во дворе случится?

Ничего. И до первого мая время есть.

Приморозило. Чистое небо перебирало звезды, вилорогая луна покачивалась над вершинами деревьев, и зябкий свет шалью ложился на плечи.

Тихо здесь. Мирно. Хорошо.

Алена подошла к забору. Немного постояла, уговаривая себя вернуться, но, вспомнив о печальных ликах многочисленных икон, смело шагнула за калитку.

Просто постоять.

В конце концов, сколько можно трястись?

Она дошла до поворота, оскальзываясь на закостенелой земле, и уже повернула назад, когда из подворотни наперерез кинулась тень. Алена взвизгнула, отскочила и грохнулась на всю спину. Тень же замерла, выгнув спину, уставилась круглыми желтыми глазами и завыла.

– Брысь! – шикнула Алена, сдерживая слезы. Попыталась сесть, с огорчением отметив, что штаны на попе промокли – угораздило же в лужу рухнуть! И куртка, надо полагать, изгваздалась. А все из-за какой-то твари...

Кот выл и рокотал, а уходить не собирался. Был он огромен и черен от носа до ушей.

– Васька! Васька, иродище, вот я тебе! – Женский голос заставил кота примолкнуть, прижав уши к голове, и отступить. – Ах ты скотина этакая... чего человека напугал.

Еще одна тень отделилась от дома, заковыляла по улице, переваливаясь с боку на бок.

– Не бойся, он шальной, но не тронеть. Ох ты, бедная, сильно зашиблася?

– Нет, – Алена встала и принялась отряхиваться.

– Изгваздалася вся. Ну Васька! Ну я тебе!

Женщина погрозила коту клюкой, и Васька, окончательно примолкнув, счел за лучшее ретироваться.

– Чистый бес! А ты пошли, пошли, я тебе помыться помогу. Ты с Мишкою приехамши? Полюбовница? Я-то женку его знаю, она туточки летом была...

– Это моя подруга.

Аленке захотелось стряхнуть руку, вцепившуюся в куртку. Бабка с ее любопытством была неприятна. Но если она уйдет, придется домой вернуться. К иконам. К пустоте и прежним страхам.

– А... подруга... подруга – оно понятное. У меня тож подруга была, так едва мужика не свела. Этим-то чего, махни перед носом юбкой, и рады. Да ты не кривися, я-то жизнь знаю. Гэля я. Собаков не боишься? Мой-то мелкий, але лядащий крепко. Голосистый. Ну кыш! Кыш, я сказала...

Последним в калитку шмыгнул Васька и, вскочив на подоконник, довольно заурчал.

– Ну пошли, пошли, я тебе молочка налью... взяла котенем здохлым, а он и вымахал за год. Ты не гляди, что такой из себя. Ласковый он. Заходь. Чаю попьем. Поговорим. А то ж не с кем тута.

Дом распирало от вещей. Они теснились в сенях, заполоняли пространство кухоньки и единственной комнаты. Они норовили скользнуть под руку хрупким фарфором, тыкали острыми углами в ноги, ставили ступеньками и приступками подножки.

Они тонули в пыли и грязи и молили о спасении.

– Садися, садися, – баба Гэля ткнула пальцем на заваленную узлами лавочку. Из-под нее выглядывал короб с битой посудой и бочонок с соломой. – Сейчас... чайку. Так значит, подруга? Ты гляди, Мишка-то хороший парень. Конечно, тепериче весь городской из себя, да не шалопай, как некоторые. Рукастый.

Глиняные чашки с облезшей глазурью. Треснутая тарелка с кусочками сухого батона, уже тронутого синеватой пыльцой плесени. Загустевшее варенье отчего-то лилового колера. И ароматный травянистый чай.

– И чегой это вы все в один год повернулися? Владичка сколько лет носу не казал, и нате, жить приехал. Что, небось не заладилося? Тетка его врала, дескать, богатый. А разве ж богатый стане тута жить?

Черный – все-таки черный, как в битуме искупанный – кот забрался на печь и сидел, трогая лапой вязанки прошлогоднего сухого лука, почерневшего чеснока и травок, похожих на пучки мышиных хвостиков.

– Она мне: не твоего ума дела. Может, и так, только если сама людям в глаза вреть, то чего от правды-то нос воротит?

– Не знаю, – честно сказала Аленка.

– И я не знаю. А ты, значится, прячешься? От мужика сбегла?

– Ага.

Старушечьи глазки радостно заблестели.

– Бьеть? Маньку Сидорову тож бил, бегала все к мамке. А я и говорю: куда бегаешь? Чего детей сиротишь? Какой ни есть, а батька! Терпи, раз пошла.

Икон здесь тоже хватало, но не пустых, бумажных, как у Влада, а солидных, на дереве писанных, выцветших от времени и потемневших от грязи. И совсем они не страшны, святые. Жалко их, заперли в углах, занавесив рушниками и тряпками, почетом, цена которому – привычка. И мухи, которые по ликам ползают, ближе к святости, чем люди.

– Бабе-то от Бога терпеть заповедано... – наставительно сказала старуха, поднимая чашку. Чай она переливала в блюдце, подбирая капли кусочком замшелого батона. На блюдце дула, батон отправляла за щеку и долго мусолила, пережевывая.

– А... а вы, выходит, знали Влада?

Не нужно было спрашивать, баба Гэля подобралась, как гончая, ставшая на след.

– Знала. И Владика, и Мишку, и Женьку... Ох воевали ж они! Ни одного дня, чтоб ктой-то кому-то носу не расквасил. А то, дело молодое, заведутся по-за ерунды и давай. Матери в крик! Каждая за своего. Бывало, что и волосья друг дружке драли. А чего лезти? Сами б разобралися. Я так и говорила: не трожьте деток, нехай себе гуляются.

– А из-за чего они?

– Тю... из-за чего. Вестимо, из-за чего. Из-за мамок. Детки за их валтузятся, они за деток. Смех да и только.

Ног коснулось что-то большое и живое, царапнуло.

– Хороший, – Аленка не без опаски погладила зверя, и тот благодарно заурчал.

– Ишь ты. А ко мне-то и не подойдеть лишний раз. Ну, иродище, я тебе кормлю, а ты к чужим, значится, ластишься? Чистый ведьмак! У той-то тож черный кот водился. Как он орал, когда она повесилася, прям не кот – человек. Мы три дня спать не могли, пока Федька его не застрелил. Я ж потому и взяла этого, думаю, а может, и он по мне поореть. Хоть кто-то...

Она еще долго говорила, когда жадно, выплескивая на нового человека старые сплетни, вытаскивая жизнь, захламленную чужими бедами, как дом ненужными вещами. Когда с жальбой и причитаниями, отпевая сразу и всех. Когда выспрашивая, но довольствуясь короткими ответами и предпочитая сама досочинять историю Аленкиной жизни.

И только когда зазвенели, застрекотали, защелкали разом часы, собранные в кухне, баба Гэля спохватилась:

– Ох ты боже ж ты мой! Засиделися! А мне-то, мне отдыхать пора... старая уже. Больная. И ты, девонька, иди. Иди.