мне и высказал. Не поверил я сначала ему. Но он страшной партизанской клятвой поклялся... И с той поры самым храбрым в отряде был. В разведке или в бою напролом лезет. Ничего не боится. Наш отряд тактичность военную не соблюдал. С барса шел. Нахрапом. Ивана Поспелова за отличность характера и непроницаемость для пуль «Ванькой Каином» и прозвали. И Хрисанфа тоже пуля не берет. Только как мы жили в лесу?! У одного ничего, у другого совсем пусто. Дружили. Но, вижу я, нет в приятеле моем прежней веселости. Смеха его веселого не замечаю больше, да утешать не берусь.

Ну, выгнали мы гнуса. Войну гражданскую завершили — и по деревням.

С бандитизмом еще повозились — до полной победы, а потом и совсем тихо стало... Довольно? Или досказывать про приятеля?

— До полной победы досказывай, Иван Петрович.

БАНИ

— Было это уже в двадцать девятом. Встретились мы с Хрисанфом, приятелем моим, в поезде. Ну, рады,-— надо ли рассказывать как! И замечаю — опять приятель мой весел: и прибаутки, и рассказы разные, и огоньки в глазах.

— Что,— спрашиваю,— с бесом разделался?

— Подчистую,— говорит и смеется: — Разрешен от клятвы! — А как?

— Да так,— рассказывает. Это, значит, он, приятель мой, говорит.— Размежевали у нас после бандитизма точно государственные границы, с Финляндией то есть. И представь себе — по недосмотру бюрократов из землемеров бани наши за границу отошли. Бани через ручей испокон веков строились, а ручей-то и стал государственной границей. А за границу мыться не пускают... Не имеете соответствующих паспортов-документов!.. Ну, ходим месяц, другой немытыми. Невтерпеж. Решили по банному вопросу ходоков в Москву посылать... Я и вызвался... Уважают нас с тобой за то, что в лесах бедовали.

Приехали в Москву... Сунулись к товарищу Литвинову.

— Нет его,—отвечают нам.— Народный комиссар по иностранным делам на иностранную конференцию международные дела поехал вершить. А я — секретарь. Может, смогу помочь?

Растолковали мы ему наше горе. А он его ни во что не ставит. Дело, говорит, международное. Интересы задеты... Конфликты возможны... Ноты, говорит, разосланы.

И поняли мы всего только, что он в кабинете сидит, а помочь нам другой должен.

К Михаилу Ивановичу сразу же от него двинулись. Час прошел. Другой. В начале третьего часа допустили.

Он с нами за руку поздоровался. Кабинетик у него простой: небольшая комната, окна в два. Стол. Книги. Газеты. А так ничего особенного. Да и мы по делу, а не на бал пришли. На кресла усадил. О деле разговор повели...

— Н-да,— говорит Михаил Иванович.— Вернуть бань старых нельзя. Ошибка с вами вышла. А льготу я вам выхлопочу... Без ссуды на постройку не уедете.

В трубку поговорил с кем-то.

— Дело улажено, товарищи!

Прощается с нами, советы дает, как надо жить. И нашим мнением интересуется... Вот когда другие попрощались и вышли, я минутку улучил и говорю ему:

— По личному делу просьбу к тебе, Михаил Иванович, имею.

— Пожалуйста,— отвечает.

Ну, я ему и рассказал о партизанщине нашей, о плене, о бесе, с моем горьком отречении. Прошу, одним словом, разрешить меня от клятвы.

А он этак добро улыбается и отвечает:

— Как же это дьявол крестов не испугался?

— Да он мелкий был, вроде песца. Облезлый.

Засмеялся Михаил Иванович и говорит:

— Ничего это, ничего, что ты от Поспелова отрекся. От этого разрешить могу... Вот если бы ты от товарища Ленина отрекся, тогда я бессилен был бы помочь тебе... Разрешается,— говорит,— но при том условии, товарищ Хрисанф Артемов, что в этом же году грамоте выучишься и мне про все положение в своей деревне подробно в письме опишешь.

На том и порешили.

— Ну, а теперь как?

— Уж третий год переписку с Калининым веду.

Это приятель мой рассказал, ничего не утаил... А я тебе, товарищ историк, всю эту быль и передаю, как слышал... Вот... А Ваньку Каина, знаменитого нашего партизана, Ивана Поспелова по паспорту, сам видать-то его видал, но вместе не действовали. Не пришлось... Про суд, что ли, Ваньки рассказать? Расскажу.

СУД ВАНЬКИ КАИНА

— Стоял партизан в дозоре. За можжевельник прятался. Неприятеля высматривал. И видит — едут двое верхами на одной кобыле. Что за люди? Незнакомы. Куда едут? Неизвестно. Может, к белым с донесением, может, к самому английскому генералу Майнарду. Откуда он знает! У него делов — что у пудожского старосты. Затвором щелкнул — патрон дослан, и поджидает верховых. Как только они к можжевеловым кустам подъехали, вышел он с винтовкой наперевес:

— Стой! Кто идет?

Лошадь от такой неожиданности на задних копытах остановилась. Передними по воздуху машет. Ну, наездник, всадник то есть верховой, через спину назад повалился. Другой соскочил и около павшего захлопотал.

...А это дьякон со своей женой в гости в соседнее село ехал... А темновато было партизану, потому он и не разглядел. «Эх, ты, думает, беда, какая оказия произошла!» Жена дьякона на сносях, на шестом месяце прозябала. Преждевременно с лошади свалилась. Ну и схватило ее. Партизан дьякону помог дотащить больную до деревни. И от всего этого родился у нее мертвый мальчик. Такое дело... Винить некого. А только мать дьякона, то есть свекровь роженицы, ужасная женщина была. Она дьякона подбила жаловаться на партизана начальнику партизанскому Ивану Поспелову, Ваньке Каину.

Дьякон ее послушался, вместе с ней и пошел к Ваньке Каину. А она такая путаная была, сама не знала, против чего она за и за что она против. Так и так — командиру вдвоем дело сообщили.

— Обвинение против твоего партизана держим...

А он на пне сидит криво, а судит прямо.

— Адвокатов, отец дьякон, не хотите ли? Дело запутанное... Позвать партизана!

Позвали.

— Ну, теперь ты говори!

А партизан и говорит:

— Мне все равно, хоть пасть, хоть пропасть, уж таково наше дело партизанское, в клящие морозы ходим, а летом от комара кровью обливаемся. Только в этом деле я неповинен... Нечаянно... Лошадь и вините, а я свое дело делал.

Ну, свекровь пуще прежнего взъелась.

Ванька Каин говорит ей вежливо:

— Как видите, обстоятельства дела таковы, что не могу я виноватить моего партизана.

А свекровь пуще. Такая баба — дай ей щенка, да чтоб не сукин сын.

— Моя невестка,— кричит она,— шесть месяцев ни собаку, ни кошку, ни кота не ударила — сдерживалась. А теперь