– Ну что, Карлсон?! Не дали б тебе крылья – так бы и нахлебался сукровицы?

Заметив, что я хочу что-то сказать, он предупредительно выставил вперед правую руку и снова заговорил голосом улыбающейся гадюки:

– Представляться не буду, даже не надейся. Мне вообще стыдно за тебя в последнее время. Так что не злоупотребляй моим терпением и не расписывайся в своей деградации, допытываясь, кто я. Я все знаю, чего ты хочешь. Ты всегда хотел слишком многого и ни за что. А должок, между тем, так и висит непогашенным.

Видя, как я с опаской оглядываю его свиту, демон отвлекся от своей белиберды и добавил в качестве комментария:

– Не смотри на них так! Они тебя презирают. И на счастье твое они тефтелю кладут. Они все – Презирающие. Пятым будешь?…

При этих словах он издал скальпирующие слух звуки, напоминавшие воспроизведенную в замедленном темпе смесь козьего блеяния и лягушачьего кваканья, только хриплые и клокочущие (иных быть и не могло, с железным-то штырем в дыхательных путях). Поняв, что он так смеется, я весь превратился в отвращение. Бог ты мой! Эта маленькая, чахоточная, ублюдочная гнида, не имущая сил причинить мне сколько-нибудь существенный вред, пробуждала гораздо больше темных, первобытных страхов, чем мог бы это сделать любой всесильный злодей. Под его взглядом я преображался в мумию, набальзамированную всеми негативными эмоциями, какие только доступны живым людям, становящимся от них дрожащими тенями. Да еще и все эти человеческие развалины, непонятно как продолжающие безмятежно существовать с таким несовместимым с жизнью состоянием «здоровья»! Это был предел, предел всему!.. Всему человеческому, ибо его власть здесь заканчивалась.

– Да, они – Презирающие, дослужившиеся до Полубогов и даже ты для них – не авторитет. Поэтому гоголем тут не выступай.

Презирающие… Вот от какого ключевого слова все встало на свои места. Почитавшийся мною архетип смертного, в бесовской гордыне отворотившегося от маленьких радостей, считавшихся им крошками навоза, подсыпанными рукой Судьбы, не согласившейся отдать ему сполна неизреченное счастье длиною в жизнь, законную принадлежность коего ему он считал безоговорочной. Этим унизительным подачкам он предпочел безысходную, непреходящую и неизбывную муку – кровь из ран, терние на челе и ледяные шипы Презрения в сердце. Что тут таить, я сам плевался от всех мелочей, делающих жизнь немного веселее, я считал низшими животными всех тех, кто довольствуется милостыней злой мачехи, кто умеет получать удовольствие от невеликого. Но кто бы мог подумать, что развитие такого рода идиосинкразии обретет свои законченные формы в некротических белковых массах? Тем временем демон, не желавший угомониться, зашикал с новой силой:

– Вот уж не думал, что тебя будет так трудно оторвать от всякого свинства. Ты знаешь, я устал ловить моменты для твоего восстановления, мне бесконечное число раз приходилось начинать с нуля! Но наблюдать за брачными играми твоих внутренних зверей доставляло мне много веселых минут, а то и часов. Рассуждая о крайней лицемерности любого взаимодействия полов, не окрашенного эротизмом, следом нанизывал замечание о том, как унизительно общаться с женщиной, не имея возможности осязать ее детородной системы. Однажды ты мне особенно подтянул настроение, когда упомянутая философия чуть не довела тебя до мысли о самоубийстве. Подумаешь – вечность, заявил ты с характерным апломбом, моя жизнь и есть целая вечность Голгофы, какая разница – вечностью больше, вечностью меньше! Жаль, что дальше дело не пошло, но начало было, я тебе скажу, впечатляющим.

Тут его ахинейский монолог прервал донесшийся с левой стороны от меня утробный рев, сопровождаемый бульканьем, и в нос ворвалась струя гнилостной вони: это тот, которым трапезничали черви, вздумал очистить от них желудок. Едва завершив свою процедуру, он тут же завладел пистолетом (как выяснилось, у него наличествовала кобура на поясе) и выстрелил в потолок. В следующую же секунду где-то на задворках зала открылась высокая, узорчатая дверь, и из нее выбежали… Ну назовем их полоумными дистрофиками, одетые с разной степенью непристойности, но у большинства туалет ограничивался панталонами и рубахой нараспашку. Презирающий с видом дрессировщика указал дулом пистолета на извергнутую им извивающуюся кучу, и около десятка этих недолюдей одновременно накинулись на нее, принявшись с чавканьем поджирать. У меня потемнело в глазах.

– В ту пору, когда ты был совсем в нокдауне, я предавался иным развлечениям, убивая время в ожидании твоего просветления. Я высматривал в ячейках железобетонных отстойников парочки, занятые любовью и вселялся в центры удовольствия самцов. Таким макаром все их удовольствие переходило мне, и в то время как их партнерши вибрировали от десятого оргазма кряду, эти бедолаги надрывались на холостом ходу в тщетных усилиях прибалдеть хоть от пары секунд своего трения, пока их не накрывал сердечный приступ. Как-то раз меня потянуло на эксперименты, и я вселился в тот же отдел мозга, только у самочки. Фу, как же это было… Кхе! Я чуть не задохнулся в этой дофаминовой клоаке, еле вылез оттуда! До сих пор как вспомню – так вздрогну. А…

– Да заткнись ты уже!!! – взорвался я, вконец разъяренный его болтовней. Как ни удивительно, он меня послушался, только выставил из орбит свои рачьи зенки, что в контексте его анатомии было равноценно использованию близоруким человеком лорнета с целью рассмотреть предмет получше. Никто из его архаровцев как будто ничего и не слышал – каждый продолжал заниматься собой.

– Уломал, – выдохнул он после тяжелой паузы, – раз уж ты не настроен меня выслушать – иди, разомнись слегка. Генерал тебе все покажет, – и он сделал выпад пальцами в сторону псориазного громилы. Тот, ничего не говоря, покинул свою воображаемую клетку, дно которой мерил тремя шагами взад и вперед, и жестом пригласил меня следовать за ним. Мы прошествовали из освещенного зала в ту дверь, через которую я в него попал, миновали пару темных комнат, и в третьей он повернул налево, после чего там сразу зажегся тусклый свет. Я пошел за ним, держась на почтительном расстоянии, осматривая стены помещения; они были выложены красным кирпичом, скорее всего, достаточно недавно. Этот бугай уводил меня все дальше, идя впереди пружинящими движениями, аккомпанимируемыми легким треском, внушающим опасение, как бы он не развалился на ходу. Как все-таки это было чудно: ведь совсем слепой, а передвигается уверенно, как крот в кротовине. Наконец, мой проводник остановился у того места меж двух стен, где располагались друг напротив друга железные створки дверей, вроде тех, которыми закрываются гаражи. Сняв засовы, он распахнул ворота с одной стороны, затем – с другой, бросив гулким басом: «Вот они». За этими воротами я увидел стальную решетку, редкую, но массивную; то, что находилось с внутренней стороны можно было счесть за каземат, в первую очередь потому что оба помещения держали в своих стенах людей, слева – мужского, справа – женского пола. Головы их были затянуты в черные мешки, руки связаны за спиной, а в остальном создавалось впечатление, что их привезли прямиком с презентации костюмов в стиле Адама и Евы, десятка два-три модника в каждой камере. Псориазник встал возле одной из створок и, скрестив руки на груди, стал выжидающе смотреть на меня, насколько можно было понять по его обезображенным, невидящим глазам. Не представляя, что от меня хотят, я воззрился на него ничуть не менее вопросительно. С минуту мы простояли, как два барана на мосту, потом я нерешительно спросил: «А что мне делать-то?…» Вместо ответа здоровяк мотнул головой, отодрал от затылка кусок кожи, швырнул его под ноги и опять нервно зашагал взад-вперед; но тут же овладел собой и, повернувшись ко мне, зарычал: