То первое время, когда я пришел в себя, я помню довольно плохо. Кажется, я просто поднялся с пола с чьей-то помощью (ибо никаких шершней вокруг уже не было – мимо меня сновали только мои человеческие сородичи) и тут же побрел, сам не знаю куда, не оборачиваясь и ни на чем не фиксируя взгляд, поднялся наверх и долго слонялся по улицам, не имея ни малейшего представления, где нахожусь. Наверно, прошло довольно много времени, прежде чем у меня в голове водворился относительный порядок, так как на город уже спустились сумерки, когда я вспомнил о недостигнутой цели моей поездки. Но теперь печься об этом было уже ни к чему, на сегодня было бы в самый раз отправиться домой. Только для этого не избежать вторичного проезда в метро, которого я теперь боялся как огня. Ведь там огнездились эти проклятые жалящие изверги, а люди и думать не хотят об этом. Постойте, люди-то, как это следовало из их внезапного исчезновения, как раз обо всем были осведомлены в отличие от меня! Или я просто проспал тревогу, сигнал к эвакуации? Все эти поиски ответа казались мне таким бредовым занятием, что я даже испытывал неловкость перед самим собой из-за того, что был вынужден разгадывать все эти глупости, наибольшей из которых была моя личная замешанность в них. Дабы не мучить себя больше силлогистикой, я остановился на наиболее приемлемом положении: они, все эти люди, и есть ядовитые, хищные насекомые, посягавшие на мое здоровье, они и есть эти шершни. Вот почему им так вольготно в окружении себе подобных и вот почему я один возбуждаю их недоверие, вырождающееся в агрессию. В таком случае – шут с ними, поеду я домой и не тоска мне, как они воспримут мое соседство. Добравшись до ближайшей станции метро и пустившись в путь, я на сей раз не закрывал глаза ни на минуту, пока сидел в вагоне, помня о коварстве этих существ и их способности к акселерированной метаморфозе. Кстати, только в поезде я заметил, что все мои предметы одежды на месте, как будто ничего и не пропадало, и, что было не менее приятно, никакой черной каемки ни на окнах, ни где-либо еще не было. Уж не приснилось ли мне это безрадостное приключение? Тут меня вырвал из раздумий громкий смех одной женщины, сидящей в отдалении. «И что тебя так развеселило? – мысленно спросил я у нее, – то, что кишки твои скоро будут болтаться на сучьях голых деревьев?» Но, чуть только доведя до конца эту мысль, я внутренне скривился: почему мне такое лезет в голову?! Это так непохоже на меня, а главное – совершенно непонятно мне самому. А ведь это уже не первый случай, отметил я про себя, когда мысль возникает как продолжение сна или пришелец из коллективного бессознательного, по непреднамеренным сбоям в траектории движения нарушивший границы моего «эго». Наверное, это все же нежелательно для человека, чтобы незащищенное эмпирическое сознание так беспрепятственно соприкасалось с макрокосмом «подземелья». В общем, когда я переступил порог квартиры, я был уже весь в завтрашнем дне, ибо оставлять все как есть я считал недопустимым, завтра нужно предпринять попытку возобновить то, что не удалось сегодня. Наташу я должен увидеть наперекор всему и реабилитировать хотя бы часть нашего общения. Пока я так рассуждал, готовя себе ужин, со мной случился еще одно непредвиденное происшествие. Началось оно с того, что мне просто, без всякой причины, стало страшно видеть собственные руки. Нет, они нимало не изменились, но, тем не менее, видеть их такую обыденную, привычную, годами отточенную моторику, сопровождающуюся раздражением нервных окончаний и последующим отправлением сигналов в мозговой центр пугало меня так сильно, что я тут же окаменел и с минуту стоял как истукан, боясь пошевелиться. Однако положение «по стойке смирно» не только не избавило меня от отвратительного ощущения, но даже посодействовало его расползанию от рук по всему телу. Единственным всепоглощающим чувством стало принявшее словесный облик «отпусти меня!». Именно так хотелось крикнуть во все горло, но мне было до того страшно и гадко чувствовать свое тело, что не хотелось даже шевелить губами и приводить в действие голосовые связки – все физиологические процессы, протекающие в организме, отдавались таким взрывом невыносимой, убийственной гадливости в подкорке мозга, как будто на меня ушат за ушатом выплескивали, извиняюсь за выражение, жидкий стул. Я даже растопырил пальцы, чтобы избежать их соприкосновения друг с другом, развел руки в стороны, но ничего не помогало, все внутренние органы словно превратились в гнусных, склизких существ, ворочающихся внутри меня, а все внешние, что доступны зрению и осязанию, казались одним огромным, чудовищным наростом, чем-то совсем не моим, чужеродным и непредсказуемым, что в любую минуту готово разорвать, загрызть, а сознание будет только выведенным из строя свидетелем этой бойни. Так я стоял не в силах шелохнуться, со сморщившимся лбом и мольбой в глазах, думая, что если это не пройдет – я убью себя. Ужаснее всего было то, что я не испытывал при этом ни малейшей боли, но я бы назвал это состояние скорее ПРЕДДВЕРИЕМ боли, тем гиперболически растянутым ультракоротким мгновением, которое переживает человек, готовясь к принятию жестокой боли, например, в следующую долю секунды после начала движения лезвия гильотины или нажатия на спусковой крючок нацеленного на него ружья. «Помощь, нужна помощь, один я не справлюсь», – думал я, холодея. И вот тогда мне почудилось, что помощи я жду только от одного существа, ОНА одна могла спасти меня от этого наваждения. И я позвал ее… Не могу припомнить какими словами, но я звал ее до крови горлом, хотя и не издал ни одного звука. Только подо льдом Небытия можно было похоронить вечно длящееся убийство жизни. Но она не приходила; покинутость, которую я тогда пережил, не идет ни в какое сравнение с богооставленностью Иисуса на кресте – он возопил к отцу, предвкушая апогею божественного домостроительства, меня же мои вопли добивали и все не могли добить. Да что тут прибегать к теологическим сравнениям, я еще был человеком, но в раздавленной мошкаре больше жизненной энергии, чем было тогда у меня. Потом я, уже не координируя свои действия, рванулся с места, кинулся к себе в комнату, запрыгнул на диван и там долго сидел, зажмурившись и скрючившись, в обнимку с подушкой. Надо было бы лучше выбежать на улицу, там как-никак что-то да отвлекло бы меня, но для этого я уже был слишком слаб, да и к тому же не обрадовался бы встрече с шершнями. Была уже ночь, а я все не решался поменять позицию. Но вдруг все улеглось само собой, завороженное таким знакомым мне рыданием безнадеги. Я с силой разжал глаза и увидел ту, которую звал… Нет, не верьте мне, я не увидел ее, я ее не увидел больше никогда. Но только она среди многогласого хора стонущих и плачущих могла обратить ко мне слова: «Осталось недолго. Скоро ТЫ придешь ко мне. С ПОКАЯНИЕМ…» Больше ничего я так и не услышал, как ни прислушивался, объятый гробовой тишиной. Сейчас, когда я нуждался в ее посильной помощи, она стала бросаться угрозами. Но я и сам проявляю недальновидность, с какой это стати я решил, что вправе требовать помощи от нее, этой гниющей кикиморы, этой принимающей тварный облик силы вечного Отрицания? Возможно, сказывается старая привычка обращаться за разрешением к трансцендентальным сущностям или просто энергиям. Человеческих сил иногда становится слишком мало даже на обеспечение благоустройства жизни в соображениях самого утилитарного материализма и тогда мы апеллируем к миру идей, даже если за пять минут до этого он выступал перед нами полумифической Тмутараканью. Но такой расклад не может не расстраивать: как же человеку сделаться более восприимчивым к тончайшим онтологическим посылам, если в самом косном он спотыкается на каждом шагу, обнаруживает извечный недостаток средств? Этот вопрос не доставлял бы столько неудобства, если бы для современного «среднего» человека не было бы так унизительно всерьез надеяться на что-то, помимо собственных сил. Все эти ныне поверженные кумиры, когда-то созданные, чтобы увековечить его слабость и ограниченность, уже давно превратились для него в безобидную присказку, наглухо замуровались в чистейшем символизме, они теперь только слова, составленные из мертвых букв. Не суть важно, самодовлеющие ли это божества различной степени антропоморфной дебелости, обезличенный рок с его Дамокловым мечом детерминизма, непознаваемое бытие, не могущее предложить ничего, кроме своей перетекающей туда-сюда энергии, человеческая природа, представленная дикими, неуправляемыми аффектами под тонкой корочкой приспособленческого рационализма. Сколько бы человека ни убеждали в неподвластности ему его судьбы, он все будет воспринимать как вульгарный волюнтаризм и жить дальше, с большим удовольствием пользуясь и умом, и сердцем, ведь только в подчинении миропорядку его жизнь может пройти пусть не более приятно, но, по крайней мере, более понятно, поскольку непонятное страшит его больше, чем причиняющее боль. И все время он будет заниматься тем бессознательным поиском, который только потому и не надоедает ему, что он бессознательный. Он будет заниматься сбором содержимого, годного для заполнения той легендарной Пустоты, с ощущением которой он рождается и умирает. У этой Пустоты тысяча лиц, она может являться скукой, раздражением, пресыщением, неразделенной любовью, чувством вины, затаенной обидой, неоконченным делом, – да что их перечислять, их может быть даже столько же, сколько людей, носителей Пустоты! Задача человека всегда постоянна – подобрать к каждому такому лицу подходящую маску. Что уж такого потерял человек жизненно важного, на месте чего образовалась эта пустота – никто, я думаю, на это правильного ответа не даст. Хотя, мастера строить предположения всегда найдутся, но эти предположения в конечном счете служат только прикрытием пустоты, но не заполнением ее. Одним словом, под такие рассуждения я засыпал в тот вечер. Проснулся я довольно рано и тут же сел на диване, растирая глаза пальцами. Как это всегда бывает в таких случаях, когда навязчивая идея, как преданная жена, засыпает и просыпается вместе с тобой, мне сразу вспомнилось все, что я сегодня должен был сделать. Правда, на этот раз я был настроен куда как более философски, думая про себя: «К черту все эти объяснения… К чему теперь объясняться? Увидеть бы ее только, только бы увидеть…» Ну разве поверил бы я раньше, что в недалеком будущем всего один человек будет для меня лакмусовой бумажкой ценности жизни? Если бы только можно было донести до своей любимой женщины, что такое святое чувство, как любовь, освящается по-настоящему не ранее, чем после самого страшного кощунства над ним! Разве не истина то, что подлинную цену своего счастья мы узнаем лишь после утраты его? Тогда почему бы нам не принимать как должное и даже полезное все те несчастные случаи, в которые попадает наша любовь, эта наместница счастья на земле, если понимать счастье исключительно как призрачную утопию, существование которой реалистично настолько же, насколько существование Эдема или нирваны? Настоящая любовь, подобно любому натуральному продукту, имеет весьма ограниченный срок хранения, и все акты ее предательства являются теми необходимыми консервантами, предохраняющими ее от прокисания и делающими возможным употребление ее в течение более длительного времени. Да уж, чего я только не передумал тогда в одиночестве! Хуже всего было бы, если Наташи просто уже нет в живых, тем более что такое совершенно не исключено. Мне вдруг показалось, что если смерть ее подтвердится – я в тот же день побегу искать другую женщину. В то же время, если она жива, то не мытьем, так катаньем будет моей, пусть даже она от одной мысли обо мне плюет через левое плечо. Как хотите, но такое несерьезное отношение к смерти нисколько не разубеждало меня в искренности моего чувства. Я так много отдал бы за одну возможность взирать на нее снова, что эта возможность казалась мне равноценной началу примирения. Именно поэтому, как я уже сказал, больше всего я боялся непреодолимости разлуки, невозможности вновь встретиться в этом мире, пускай и случайными прохожими. На этот раз я решил проехаться на маршрутке, а там полчаса пройтись пёхом, если что – можно будет уточнить дорогу у кого-нибудь, но в метро меня уже поганой метлой не загнали бы – вчерашнее гордое презрение покинуло меня. За время, пока я собирался на выход и шел по тротуару, высматривая маршрутку, я думал, до чего будет смешно и в то же время грустно, если однажды достоверно выяснится, что все наши страсти и желания, признанные нами за единственную побудительную силу, не позволяющую сидеть сложа руки, представляет собой результат дьявольской телепатии. «Дьяволом» может быть, что угодно, не лежащее в сфере человеческой ответственности и направляющим его (человека) помыслы, этих младенцев дщери Вавилонской, в бессмысленное русло. Представление о плохом, как о противоположности правильного (потому что неправильное с канцелярийским автоматизмом записывается в плохое) существует в каждом систематизированном мировоззрении, и даже в самом безбожном есть свой «дьявол». И если все эти дьяволы существуют, то их ждет знатнейший улов, а нас – прозябание у разбитого корыта. Было время, когда я презирал людей, чуждый фанатизма в убеждениях, сам-то я, подчас играючи, успел побывать в стане как правоверных, так и воинствующих десакрализаторов, у меня доставало фантазии даже на ваяние своих неповторимых ценностей. Но сейчас я сам был амебой, уже вкусившей от стола всеобщей умудренности, чтобы примыкать к кому-то чистосердечно и без оглядки на своекорыстные соображения. Должен сказать, что многие из встречавшихся мне мудрецов были начисто лишены ума и думаю, поймете, почему. Мудрость, то бишь побочный эффект опытности, почти всегда погружает ум в состояние инерции, а позитивистски настроенный обладатель ума только этого и ждет. Наконец-то он собрал полную коллекцию всех существующих в природе лекал и торжественно отправляет в отставку то, что называется пытливостью разума, заставлявшей последний изгаляться, извиваться и тужиться, – свою службу она сослужила.