Сев в салон автолайна, я немного приостановил мозговую деятельность, так как она была чревата преждевременной усталостью, и молча уставился вперед, выхватывая через лобовое стекло небольшую часть водительского обзора. Довольно скоро я обратил внимание, что движение маршрутки весьма неровно – она то и дело отклонялась куда-то в сторону, выскакивая на встречную или заезжая за бордюры. Остальные пассажиры, очевидно, вовсе не замечали этих перебоев, но я не спешил разыгрывать из себя мастер-класс вождения, я стал просто внимательно наблюдать за дорогой и, по возможности, за водителем. Те минуты, когда я был погружен в наблюдение, прошли без эксцессов, поэтому я успокоился и отвернулся в окно. Тут же маршрутку вынесло на встречную полосу, и я быстро перевел глаза на водительское сидение, собравшись уже попросить его остановиться и дать мне выйти, но меня пуще прежнего удивила реакция прочих пассажиров, вернее, ее полное отсутствие. Все были заняты самими собой, как будто ничего из ряда вон выходящего не случилось. Но как только я снова обратил взор вперед и смотрел туда, не отрываясь, – маршрутка покатила совершенно спокойно. Пытаясь не дать хода зарождающейся страшной догадке, я уставился в пол, но не удержался от искушения поднять голову спустя считанные секунды. И лишь только я успел поймать в поле зрения лобовое стекло, как у меня отпала челюсть от испуга. Маршрутка резко затормозила: еще бы немного – и она вписалась бы в зад впереди ехавшему фургону. «Очень здорово! Выходит, следить за дорогой доверено мне», – беззвучно проворчал я, когда сомневаться стало больше не в чем. Но ради обретения любимой, для чего я и начал этот путь, я уже давно уговорил себя терпеть и не такое. Делать было нечего, и я стал покорно глазеть вперед, стараясь не упустить ничего из того, что должен видеть рулевой. При приближении к конечной остановке кто-то сзади тронул меня за плечо, прося передать деньги. Я редко оборачивался в подобных случаях, но именно в этот раз что-то дернуло меня посмотреть назад. Уже не помню, кого или что я там увидел, помню только оглушительный стук впереди, напоминающий удар кувалдой по листу железа, брызги разбитого стекла и быстро поглотившую все темноту, которая, к слову сказать, отступила почти во мгновение ока. Но теперь я видел себя уже не на сидении в салоне, а увязающим по самую шею в какой-то красно-черной густой массе. Я посмотрел слегка в сторону и, пожалуй, упал бы, если бы не поддерживавшая меня со всех сторон трясина: на расстоянии вытянутой руки от меня на поверхности плавало несколько человеческих голов, судя по окровавленным огрызкам под скулами, недавно снятых с плеч. Не зная, что предпринять, я попытался вынырнуть, стал разгребать эту липкую гущу руками, тогда как ноги и корпус почти не слушались – их слишком плотно обволакивала субстанция, в которой я бултыхался, а никакой твердой поверхности внизу не чувствовалось. Я уже потерял надежду, когда, обернувшись назад, увидел перед собой торчащий из этой тюри предмет, высившийся над ней примерно в человеческий рост и напоминавший деформированную железную лестницу цвета рыжего с красным. Сделав невероятное усилие, я подплыл к этой железке и схватился за нее; затем перевел немного дух и полез по ней вверх, кое-как пристроившись где-то посередине, где мне попалась относительно ровная перекладина для сидения. Обведя взглядом место, где я находился, я сделал вывод, что попал в самый центр болота, наполненного кровью, заваленного двумя-тремя десятками чьих-то голов. Потом присмотрелся еще повнимательнее и установил в нарастающей тревоге, что болото медленно, но неуклонно расширяется в радиусе, и это было заметно всюду, куда бы я ни перевел взгляд: оно на глазах расширялось, затопляя окружавший его со всех сторон лес из деревьев, в которых я угадал ольху. Возможность допрыгнуть до этих деревьев была совершенно исключена – как бы сильно я ни оттолкнулся, кинетическая энергия моего прыжка исчерпалась бы раньше, чем на половине полета. Преодолеть эту топь вплавь было идеей и вовсе самоубийственной. Я совсем поник головой, меня оледенило предчувствие неизбежной мучительной гибели. В носу защекотало от поднимавшегося снизу духана, соединявшего в себе что-то похожее на запах жидкой грязи и мочи, странно, что пока я там барахтался, я ничего такого не обонял. Попробовать подать голос, взывая о помощи?… И тут я чуть не соскочил со своей трибуны: тому виной был никак не ожидаемый толчок в спину, точнее – два одновременно, в обе лопатки. Каково же было мое (правда, недолгое) изумление, когда я заметил, что на спине у меня появились перепончатые крылья, точь-в-точь, как у нетопыря, размах которых составил бы метра три, не меньше. Я их почти не чувствовал, но попробовал бы кто разубедить меня, что они принадлежат мне, они – часть меня самого! Ну что ж, раз крылья есть – значит надо ими пользоваться, кто их знает, вдруг они также без предупреждения отвалятся, и тогда шанс будет проворонен. С необычайной легкостью, по мановению одной только мысли, я оторвался от своей опоры вертикальным взлетом и полетел наугад, рассекая воздух. Не знаю, с какой скоростью я летел, но ощущение было то же самое, как если бы я гнал на мотоцикле или велосипеде, только по воздуху – ветер бил не только в лицо, но и хлестал все тело. Вниз я не смотрел, впрочем, вперед тоже, я зажмурил глаза, потому что они слезились от встречного воздуха. Не помню так же, как долго я летел, но помню, что довольно скоро решил начать снижаться, сомневаясь в исправности моего летательного средства. Открыв глаза, я увидел, что внизу расстилается зеленое поле, которое разрезала извивающаяся асфальтированная дорожка. Я наметил приземлиться как раз на эту дорожку, а после – идти, куда глаза глядят; кстати, за время перелета я почти просох. Но в последний момент полученные на халяву крылья все-таки подвели меня: когда до земли оставалось совсем немного, они самым циничным образом исчезли, и я мешком рухнул в аккурат на асфальт. Комедия была окончена. Некоторое время я корчился в лежачем положении: ладони, на которые при падении пришелся основной удар, были осушены, запястья сильно ныли и отдавали острой болью при сгибании, колени тоже нешуточно саднили. Все же, превозмогая боль, я поднялся… И не узнал ничего, что рассчитывал увидеть вокруг себя. Нет, поле и дорога остались на месте, но все, что вмещал мой глаз, имело один-единственный цвет – темно-серый, причем создаваемое таким образом зрелище нельзя было уподобить даже черно-белому фильму – никаких оттенков цветов не наблюдалось; это было больше похоже на бывшее цветным панно, на поверхность которого нанесли распылителем тонкий слой цемента. Я упомянул о зрелище и не всуе, ибо самое натуральное зрелище, трудно сочетаемое с эпитетами из человеческого языка, сфокусировало на себе все мое рассеянное болью внимание. Даже столь дальтонические способности зрения ничуть не облагораживали убийственной неприглядности того, что происходило там, в поле, всего в нескольких метрах от меня. Там были толпы людей с одной общей, непонятной, но незавидной судьбой, как это явствовало из их измученного вида, внушающего несовместимый с жалостью ужас. Все эти люди были одеты в еле державшиеся на них рубища, насколько я мог рассмотреть, все были истощенные, покалеченные, полумертвые; они брели куда-то нестройным гуртом, волоча ноги; некоторых кто-то жестоко избивал неведомыми орудиями, потом привязывал к торчащим из земли столбам, укрепляя на них сразу несколько страдальцев, и начинал творить с ними что-то такое, от чего они бились в конвульсиях. Других, чуть подальше, подвесили на похожих сооружениях и начинали поджигать; пока они горели, их продолжали бить, целясь концом палки в лица, словно желая растолочь их в тесто. Немного вдали виднелся шест с насаженной на него обуглившейся головой, вытаращившей глаза. В омерзении я отвернулся, но на другой стороне дороги дело обстояло не более оптимистично. В поле полыхал большой огненный круг, за которым расхаживали все те же безликие истязатели, а внутри него металась растрепанная женщина; она делала отчаянные попытки вырваться из огненного плена. Пламя подползало к ней все ближе, уже перекидывалось на лохмотья, заменявшие ей одежду, но немилосердные стражи всякий раз загоняли, а точнее – забивали несчастную жертву обратно. Когда ее уже начал пожирать огонь, она в последнем, агонизирующем усилии выпрыгнула на траву, повалившись на колени и простирая руки к небу; но тут на нее обрушилось несколько ударов, она упала ничком и стала догорать, дрожа крупной дрожью. Все это так сильно подействовало на меня, что я, забыв про ломоту в суставах, бегом пустился по уходящей в невидимую даль дороге. Бежал я долго, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам, пока выносливость не начала изменять мне. Сперва я замедлил бег, потом перешел на хромой шаг; правая нога заболела вся, от ступни до бедра. Где-то надо было остановиться и разобраться наконец – что со мной? Между прочим, уже остановившись, я отметил, что покинул пределы «серой зоны», во всяком случае, дорога и поле приобрели свою подобающую расцветку. Вот только откуда-то у меня на пути возникла белая дымка, а сквозь нее, немного вдалеке, просвечивалось бежевое здание с бордовой крышей; дорога, как видно, вела прямиком к нему. Терять все равно было нечего, и я покостылял прямым сообщением к этому зданию. Оставив позади дымку, я оказался лицом к лицу с загадочного вида пятиэтажным особняком, дальше которого простиралось только бескрайнее поле. Хотел я того или нет – нужно было переступить порог этого архитектурного сооружения, вариантов у меня все равно не было. Я поднялся по ступенькам, ведущим ко входу, и был крайне озадачен устройством дверей: обычные двойные двери с пластмассовыми ручками, совсем как в соцучреждениях. Но полустертая надпись на доске позолоченного цвета, приделанной к одной из дверей, все объяснила: хоть остальных слов разобрать было невозможно, но над настораживающим «больница» время оказалось невластно. Когда ж это кончится?! Если я сплю – хоть бы какая-нибудь зараза ущипнула меня, что ли! Мне взбрело в голову, что именно в этой больнице происходила обработка тех живых мощей, которых добивали в поле. Возможно, это был мой досужий вымысел, и в него так не хотелось верить, но логика, всегда исправно работающая, когда это меньше всего надо, в альтернативе отказывала. Но рука моя все же завладела дверной ручкой и потянула дверь. Я вступил в пределы здания и очутился в затемненном холле, все стены которого были беспорядочно загромождены самой разношерстной мебелью с преобладанием темных цветов: коричневые кожаные диваны встречали такие же коричневые лакированные шкафы, чуть поодаль – кресла, накрытые коричневыми бархатными пледами, обложенные со всех сторон миниатюрными тумбочками цвета красного дерева, черный, глянцевый стол с круглой крышкой и выходящими из ее центра дугообразными ножками, украшенными внизу какой-то резьбой, – все эти удобства были хаотически разбросаны, соединяясь в самые причудливые и безвкусные конфигурации; возникало предположение – уж не оборудован ли первый этаж под склад мебели? А свет не проникал из-за того, что несколько сервантов и гардеробов были вплотную придвинуты к окнам. Тишина стояла настолько всепоглощающая, что я испугался – не потерял ли я часом слух. Нет, шаги мои по плиточному полу слышались превосходно; я повел плечами и, за нежеланием осматривать внизу что-либо еще, начал восхождение по лестнице на второй этаж. И пока я тяжелой поступью поднимался, какая-то бездоказательная, но крайне въедливая уверенность пристала мне к сердцу: в стенах этого здание оживало все низменное, что хранит в себе человек, как частный случай и человечество, как явление природы; да сами стены выделяли эту низменность, она исходила от каждого квадратного миллиметра пространства. Здесь наверняка побывали тысячи людей и каждого из них заставляли совершать нечто невообразимое. Я бы не стал удивляться, если бы выяснилось, что гостевавшие здесь с особой жестокостью насиловали, расчленяли, пожирали и отрыгивали своих родителей и детей, пожалуй, здесь это было бы вполне буднично. Напоминание человеку о том, что храм его души – это всего лишь плодоносящая тушка, руководимая нервными окончаниями, сосредоточенными в промежности, тут было невидимыми литерами начертано всюду. Но поразительнее всего было то, что даже такая атмосфера разлитых в воздухе миазмов нечистот не мешала мне с тоской и нежностью вспоминать о своей любимой, своей дорогой Наташе, за которой я был готов идти на край света, которую я ценил превыше жизни своей и в ней одной видел смысл этой жизни. Этот крохотный лютик надежды, такой неуместный среди сваленных в кучу отходов животной грубости, все еще продолжал бороться за выживание; все говорило, что он – продукт самообмана и должен погибнуть. Но если бы мне пришлось выбирать, я предпочел бы гибель вместе с этим злополучным самообманом, нежели прозрение навстречу бездушной техногенщине. Нет, на второй этаж я заглядывать не буду, так же как и на третий и четвертый; я буду идти до конца, посмотрю, что там, на самом верху. На пятом этаже была всего одна дверь, стальная, с круглой медной ручкой. Сюда я должен был войти, за этой дверью кончался мой путь. То, что из этой двери никто уже не выходит прежним – на этот счет я не питал ни сомнений, ни иллюзий. Ну и пусть так, я принимаю это условие; повернув ручку, я последний раз обернулся на лестничную площадку, словно прощаясь с прежним собой, и сделал шаг в темноту.