Особой увлеченности педагогикой подруги не обнаруживали, хотя и работали добросовестно, время от времени делая скромные воспитательные успехи и получая за них не менее скромные премии. Летние каникулы вообще не требовали особых усилий в работе. Единственное, что заставляло педагогов всегда быть начеку, – это море, разливающее к ногам теплую негу и постоянный источник опасности. Купание проводилось по всем инструкциям. Дети пересчитывались на берегу, снимали обувь, подтягивали трусы и по свистку кидались навстречу воде. У буя их уже караулили попеременно меняющиеся воспитатели.

Жаркая южная, пусть и лагерная жизнь располагала к курортным романам. Вблизи моря значимость работы обесценивалась, отходила на второй план, оставалась обязанностью и где-то повинностью. А хозяйки четыреста десятой комнаты ждали от лета сюрпризов, страсти и любви. Последней из года в год явно недоставало, хотя поклонники у подруг были. У Ирины ярый хозяйственник из управления лечебно-оздоровительными учреждениями области. По хозяйственно-продовольственному статусу радовал он подруг то вяленой рыбкой, то массандрой, то московским белым батоном, золотистым и чуть затвердевшим, то простой хлебной соломкой, несладкой и безвкусной, часто пережаренной. Татьянин ухажер Паша щедротами не баловал вовсе. Не с чего было. Лишь изредка приносил он здоровых полуживых крабов, вроде как на потеху, и отпускал их в «свободное плавание» на гранитную крошку балкона. Оттуда крабы падали в кусты роз, где за ночь пожирались голодными улитками. Иные лежали в углу балкона, на специально устроенной кучке песка, в тени сушившихся трусов и лифчиков, и постепенно тухли на жаре.

Крабовая слабость Паши легко объяснялась подругами его тупоумием, присущим, как им казалось, всем боксерам. «Ему там мозги все выбили, ни одной целой извилины не осталось». Все знали, что в московской жизни был Паша не слишком удачливым боксером, звезд с неба не хватал и только своим весом одолевал избранных соперников. Как и неважный спортсмен, стал Паша еще более неважным вожатым. Нечуткий к детям, особенно к кисейным и жидкотелым девочкам, Паша слыл безынициативным и малоавторитетным педагогом. Чего нельзя было сказать про Пашу-кавалера, которого исключительно как мужчину, а не как коллегу оценивали молодые сотрудницы лагеря. Правда, старались они зря. Чуть ли не на первой дискотеке боксер-неудачник выбрал себе в пару Татьяну – время лагерный педсостав предпочитал зря не тратить – и валко шел по маршруту, конечным пунктом которого значился пылкий и быстрый роман. Преодолеть этот путь Таня ему не мешала, но и особо не помогала. Ежедневно приближала она Пашу на шаг и тут же удаляла на два. Так и развлекалась.

Танина презрительность и даже редкая разновидность женской жестокости по отношению к коллеге объяснялась просто. Приехала Таня в Крым переживать и забывать последний свой надрывный московский роман и, желая посвятить себя страданию и упоению горем, никак не ожидала столь скорой, но явно неполноценной смены партнера. От того и мучилась, хотя и забывала постепенно другого, по иронии судьбы тоже, кстати, спортсмена, только лыжника, яркого и успешного.

Лыжника звали Стас, и он, в отличие от боксера, к детям относился добрее, даже учил их нехитрому искусству бессмысленных лыжных гонок. Тренерская работа давалась Стасу легко. Изобретательность же его отзывалась в детишках авторитетом наставника и любовью их родителей к молодому тренеру. Своих чад доверяли ему даже интеллигентные родители, выпуская детей, начитанных на десять лет вперед, из книжной пыли квартир в свежую хрусткость лыжных трасс.

Стас доверие ценил и старался как мог. А мог он многое. В летнем, сплошь комарином лагере на Истре он придумывал все новые и новые состязания, игры, забавы. Всех детей любил он одинаково, тем самым совершая по незнанию самый большой педагогический подвиг беспристрастности.

Успевал даже претворять в жизнь зачатки экономической теории. Из несъеденного в завтрак масла и остатка яиц Стас уже к вечеру заказывал поварихам большой наградной пирог, а днем организовывал под пирог надлежащей сложности соревнование. Поварихи, с одной стороны, открыто печалились за уплывающий из рук продуктовый прибыток, с другой – все же с радостью взбивали, растирали, мяли тесто для юных спортсменов. Стасов азарт передавался и им, заглушая материальные ценности.

Таня попала на Истру в качестве эксперимента. Как специалисту в своей области, ей следовало сопоставить речевые успехи детей с успехами мышечными. Не избалованная еще Крымом, на Истринское водохранилище Таня поехала с радостью. Знала, что делать ей особо ничего не придется, а формальности будут соблюдены и, соответственно, зарплата получена.

Стас – старший тренер и начальник летнего спортивного лагеря – принял логопеда радушно. Он вообще все делал очень доброжелательно, даже ругал. Острого интереса рыхлое, с точки зрения спортсмена, тело Тани у него не возбудило. Вызвало любопытство, разбавленное и подстегнутое скукой. Поэтому после отбоя все же спускались они по склонам к воде, и на крутых спусках не обходилось без поддерживания за талию, за локоток; без пойманного в ладонь светлячка, без сброшенной на редкие камни одежды и короткого из-за холода заплыва. Спортивный режим исключал, видимо, эмоциональные перегрузки, поэтому возвращались они в Танин домик часов в одиннадцать, для лета рано, и по-спортивному быстро и четко вставал Стас ровно через полчаса с Таниной постели. Исчезал в сумраке ночи, а Таня лежала, долго всматривалась в темноту, продиралась слухом сквозь разудалое круглосуточное веселье кухни – интересно, когда они спят, – и искала среди комнатной тишины и уличного сдержанного балагана голос Стаса.

Очень давно, в холодном Норильске, Таня также искала голос мамы, лежа в полудреме с вечной ангиной. Прислушивалась к голосам в подъезде, на лестничной клетке. Именно там, в Норильске, тянулось ее холодное – и по погоде, и по семейной любви – детство. Но радость случилась уже в Москве, где средняя северная зарплата превращалась в сокровище, и все заработанное там разошлось здесь на всякие бытовые мелочи да на наряды заневестившейся Тане. Заграничные костюмы превратили крупнокостную Таню в миловидную девушку, колечко из заморской слоновой кости, купленное с большой авантюрой у соседки-татарки, красовалось на среднем пальчике, а подкрашенные белыми перьями волосы легли в дорогой стрижке в очень уместную прическу.

Само собой случилось раннее замужество, абсурдное и непонятное. Жених Женя учился на геолога, имел крепкую, достойную, не в пример Таниной, семью и был хорошим, как говорила она сама, не найдя, видимо, другого определения.

Начало абсурда ее браку положила свадьба. С разбитной подружкой напились между парикмахерской и ЗАГСом они клюквенной наливочки, легкой и вроде бы некрепкой, но Таня уже поплыла, а свадебный кортеж призывно гудел под окнами. Надо было идти.

Никто ничего не заметил, а может быть, и списал на тревожность. Но в «Пекине», где гулять собирались с шиком, Таню замутило уже с первого тоста, шампанское с обрывками краковской утренней колбасы фонтаном брызнуло в гостиничный унитаз, а дебютировавшая свекровь лишь подняла кверху тоненькие ниточки бровей. Недовольничала.