Эти нескончаемые мысли одолевали её, пока их космодромовский, с брезентовым верхом газик трясся по удушающей жаре, пересекая казахстанскую равнину, минуя условно населённые пункты и делая редкие остановки, чтобы они напились и подышали уже не таким запылённым воздухом в том месте, где эта всепроникающая пыль от выжженной земли, поднятая и мотаемая по низу степи здешними неугомонными ветрами и просачивающаяся в их автомобиль через какие только возможно щели, несколько оседала и не так набивалась в рот и глаза.

Ехать предстояло чуть больше семисот километров, и она, подумав, поначалу отказалась, слишком уж длинный путь, решила, лучше на поезде и на перекладных. Однако Царёв настоял, сказал, за день доберётесь, я распоряжусь, чтобы лучшего водителя дали, самого опытного, и машину подберут поновей, так что не капризничай, девочка моя, езжай. И позвони оттуда, когда обратно присылать, а, может, ещё и вдвоём вернётесь? Я насчёт пропуска позабочусь, дам команду.

В общем, поехали они, хотя и паренёк оказался не так чтобы опытный, всё больше путался и в растерянности чесал нос. Да и газик, что дали, считай, на ладан дышал. Она тогда, уже мало чему удивляясь, сделала для себя ещё один промежуточный вывод, что, как ни велик он сам по себе, её Павел Сергеевич, будь хоть золотой и платиновый, а только всё равно выйдет любое дело не по уму и не по приказу: попутают чего средние звенья или переиначат по-своему нижние – таков закон нашей жизни. Наверное, в силу этой причины, несмотря на всю власть и данные ему права, Царёв изжигал себя больше нужного, психуя по мелочам, не доверяя никому и перепроверяя всё лично. Когда она осталась у него снова, уже на другой день, он приехал прямо с площадки, а до этого был в сборочном цеху, смотрел, что там у них с подготовкой к запуску. Так прямо на его же глазах сваркой обшивку корпуса пропороли; сборщик, из лучших, самый-самый, а вот взял и промахнулся – на неделю запуск пришлось отложить.

Он вернулся совсем поздно, уставший, издёрганный, несмотря на то, что с утра был на подъёме, просто летал, всех в тот день удивил какой-то своей новой лёгкостью, непривычной весёлостью, какую в нём давно не замечали. Обнял её, прижал, в лоб поцеловал и в темя. В тот день её снова привезли к нему после КБ, она так и не доехала пока ещё до своего общежития, даже не могла переодеться, но он настоял, не хотел, видно, расставаться даже ненадолго. Мимоходом Настасье слабо глазами сделал и кивнул, поприветствовал, но не больше. Потом как бы отстранился, ноздрями подышал, как бык перед броском, и ни с того ни с сего заорал вдруг, как безумный, но только слишком для сумасшедшего отчётливо разделяя слова и рубя этими словами воздух со всего размаха и до упора, будто не она была перед ним сейчас, его Женька, а начальник смены сборочного цеха:

– К чёрту! К чёртовой матери всех их, полудурков! Сколько раз говорил им, этим идиотам, никакой сварки на сборке, ни-ка-кой и ни-ког-да! Так нет, плевать хотели на слова, им дыру прожечь лучше, чем под сверло, понимаете! – он выдохнул и, уже приходя в себя, с извинительной интонацией в голосе пояснил, – так они говорят мне: ошибся, бывает, мол, Пал Сергеич, и жена у него опять же на сносях, третьего ждут, и жильё на подходе, восемь лет по углам маялись, ждали, и коэффициент уже вот-вот почти набрал. И людей не хватает, сами знаете, кому охота комарьё в пустыне нашей кормить за так. – Он снова обнял её и снова прижал к себе. Сказал уже почти нормально, как разговаривал всегда: – Ну и скажи мне после этого, как с ними в космос летать, а? Разве что позориться в очередной раз?

Она не знала, что он имел в виду, произнеся последние слова. Зато уж точно понимала, что мало кто пребывал в курсе разных его бед, кроме посвящённых. Могла предполагать лишь, что не всё было гладко там, не всё и не всегда. То, что знали все, когда трубило радио и призывными заголовками пестрели газеты, когда из каждой дыры и с каждой сцены пелось и вещалось про космические достижения и победы, про незнакомые миры и пыльные тропки далёких планет, куда вот-вот вступим уже по-хозяйски… Когда с игривым пионерским задором взбадривали по утрам народ, с цветастой улыбкой вплетая в уши его бойкие куплеты из чёрно-белого телевизора, синхронно покачиваясь влево-вправо всем мужским квартетом с общим, нацеленным в звёздную даль, лукавым взглядом… «Корабль считает метры по спирали, сегодня космос тот же, что вчера, нас помнят на земле ещё едва ли, но возвращаться всё же не пора… О-о-у-о… Ау-ау-а-а…»... Всё это вовсе не означало, что в этот же самый момент не взрывался на старте очередной ракетоноситель, не валились обратно на стартовую площадку разрушенные ступени, разбрасывая горящие обломки на километры вокруг, не задыхались живые люди, не отказывало трижды проверенное оборудование, не измерялись десятками, если не сотнями, аварийные запуски баллистических ракет и летательных аппаратов всех видов и назначений…

Потом была вторая их общая ночь, и Женька снова ощутила, как бешено он её желает, как не насытился он ещё её телом, её молодостью, её жизнерадостностью и чистотой, её ответной к нему страстью. Ему нравилось смотреть, как она раздевается, он этого не скрывал, смотрел молча и неотрывно, а она стеснялась, ей было неловко, она ещё не успела привыкнуть к нему, к его дому, к этой постели, к тому, что за ними исподволь наблюдает его домработница и, скорей всего, осуждает её про себя, однако не смеет показать виду. И что вообще могло такое случиться в её жизни, но, несмотря ни на что, случилось. Она дёрнулась было погасить свет, но он остановил её движением руки, как бы призывая своим жестом продолжить делать при свете то, что она, испытывая стеснение, и так делала. Однако, догадавшись, что доставляет ему этим ещё одно удовольствие, Женя стала делать это медленней, тормозя своё же нетерпение, приглашая тем самым Царёва разделить с ней её волнение, начавшееся в тот момент, когда они поднялись из-за стола, оба зная уже, куда сейчас пойдут и что станут делать.

Ему ужасно нравились изгибы её тела, её стройные, уже освободившиеся от чулок ноги, каких он не помнил уже чёрт знает сколько лет, её лёгкая, двумя славными колышками трогательно вылепленная грудь с крупными тёмными сосками, её тонкая шея, с маленькой родинкой сбоку, которая была заметна, когда она, нагибаясь, отбрасывала в сторону волны своих светлых кудрей. Ему нравилось, что она всё ещё смущается его, как бы невзначай прикрывая грудь ладонями и семеня к его постели, не изменив позы, вполоборота к нему. Она была его женщина, он сразу понял это, как только её увидел. Сам же он, пожилой и бесстыдный майский жук, утративший всякую способность ухаживать за женщинами, теперь лежал перед ней голый, на спине, распахнув жёсткие створки своего панциря, со взведённым в боевое положение курком, не делая даже слабой попытки прикрыться хотя бы на то время, пока она не приблизится к нему и они не обнимутся. Потом уже всё станет неважным.

Она гладила пальцами эти трогательные светло-рыжие конопушки, обильно, словно весенним солнцем, рассыпанные по его широкой спине, она касалась редких седых волосков на его груди, она навивала их на пальцы, после чего отпускала, выдёргивая мизинец, и они тут же распрямлялись обратно. Он млел, это было видно по тому, как не хотелось ему, проснувшись рядом с ней, отрывать её от себя, чтобы в очередной раз, миновав процедуры привычного, похожего одно на другое утра, вновь затянуть на шее первый попавшийся под руку галстук, наодеколонить голову чем придётся и ехать к месту главной жизни. Что бы ни было, но Павел Сергеевич знал, что она есть и всегда будет для него главная: не эта, а та, какие бы чувства ни мешали ему теперь думать о ней именно так. Да и не думал, если уж на то пошло, никогда. Просто жил, истово занимаясь делом, к которому его привёл его личный Бог. Сам же, атеист до мозга костей, не стал он тому Богу противиться: откинул всё неважное и двинул вслед указке, которая, прежде чем привести Царёва сюда, к этому последнему берегу, сначала немало покружила его по дебрям и глухоманям, затем, ударив с размаху, столкнула в обочину, после чего вытащила обратно и вновь указала перстом на главное дело жизни.