Мы жили в мире полупроверенных сведений, обрывочных новостей и слухов. Ходившие по лагерю рассказы лишь усугубляли вечную тревогу. И ты отчаянно цеплялся за надежду, что уже предел, что хуже не будет.

Стали поговаривать, что такая масса рабочих рук требовалась для некоего грандиозного проекта. Японцы строили железную дорогу. Среди имперских штабистов выискалась особь, придумавшая способ избежать встреч с союзническими эсминцами и подлодками в малайских водах. Как мы догадывались, японцам нужно было перебрасывать военные грузы из Японии в Бирму и далее в Индию, куда они уж наверняка не преминут вторгнуться. И вот они решили проложить железную дорогу между Бирмой и Таиландом, маршрут до того сложный, что, как мне было известно из книг, наши колониальные британские инженеры в свое время отказались от этой затеи: она требовала просто нечеловеческих усилий. Я поверить не мог, что японцы на это решились; и уж полной неожиданностью стал тот факт, что теперь меня, подневольного раба, заставят строить дорогу для машин, которые доставляли столько радости, когда я был свободным человеком.

Нашей плененной армии окончательно пустили кровь на исходе лета. Для начала нас обезглавили. Генерал-лейтенанта Персиваля, губернатора Сингапура сэра Шентона Томаса, а также всех офицеров от подполковника и выше вывезли в один прием; в общем и целом пропало четыре сотни человек из старшего командного состава. Куда их отправили, зачем — нам, понятное дело, не сказали.

Сейчас от нас осталось порядка восемнадцати тысяч. Назначили нового коменданта малайских лагерей, генерала по имени Фукуэ Симпэй, который сразу отметился приказом, что каждый пленный должен подписать «обязательство не совершать побег». На это согласились лишь четыре человека. Тогда, чтобы показать серьезность своих намерений, Фукуэ расстрелял четверых пленных на пляже близ Чанги. Они якобы пытались бежать. Разумеется, до нас донесли все жестокие подробности — Фукуэ позаботился. Поздним утром 2 сентября он приказал полковнику Холмсу, старшему из оставшихся командиров, прийти на пляж с шестью своими офицерами. Приговоренных привязали к врытым в песок столбам; расстрельный взвод из солдат Индийской национальной армии, прояпонского формирования из перебежчиков и предателей, выстроился картинным полукругом. Тщательно срежиссированная мизансцена политического театра предписывала, чтобы британцев расстреливали их бывшие подданные. После первого залпа ни одного убитого, лишь раненые. Лежащих на окровавленном песке солдат неторопливо добили одиночными выстрелами.

Не прошло и часа, пока лагерь переваривал эту новость, как японцы приказали всем пленным перебраться в бывшие казармы Селаранг по соседству от Чанги. Тех, кто не придет в предписанное место к восемнадцати ноль-ноль, ждет уже известный пляж. Под палящим солнцем мы проковыляли две мили, таща на себе наших больных, тяжеленную кухонную утварь и припасы.

Нас ждал современный гарнизон с казармами, построенными для одного-единственного батальона Гордонского хайлендерского полка: семь трехэтажных зданий, возведенных буквой П вокруг плаца. Вскоре на этой площадке, рассчитанной на 800 человек, набилось свыше шестнадцати тысяч, причем еще две тысячи серьезно больных до сих пор оставались в Робертсовском лазарете. Дисциплина и порядок требовали, чтобы каждому подразделению было предоставлено определенное пространство. В результате занят оказался каждый квадратный дюйм площади. Тела людей устилали плац сплошным ковром, пленные бок о бок сидели на плоских крышах, переполняли балконы, лестничные пролеты и собственно казарменные помещения. Мы раскопали гудронированную щебенку плаца, чтобы устроить дополнительные выгребные ямы, но ничто не могло избавить от всепроницающего смрада человеческих экскрементов и пота плотно сбитой людской массы. По цепочке передавали кусочки еды. Готовить пищу было негде, приходилось импровизировать. На население целого городка имелась лишь одна водяная колонка.

Вечером вторых суток, которые также совпали с трехлетней годовщиной начала войны, австралийцы организовали концерт. При свете масляных плошек их «хор» выстроился вдоль одной из сторон плаца и спел «Вальсирующую Матильду», невеселый гимн оторванных от родины людей. Припев подхватывали все, шестнадцать тысяч голосов заполняли темноту за казармами мелодией, где слились мечта и бунтарский дух. Вслед за «Матильдой» последовала «Англия навсегда», и, наконец, музыкальный вечер завершился потрясающим «Краем надежды и славы». Что бы сказал Элгар, услышав, как тысячи голосов поют его волнительный марш в кругу света, за границей которого расхаживают японские караульные с примкнутыми штыками?

На следующий день стало ясно, что наступил предел. Наши военврачи наперебой перечисляли нависшие опасности; хуже того, японская комендатура уведомила, что намерена перебросить к нам всех больных из Робертсовского лазарета. То есть попросту устроить эпидемию, и пусть все зараженные перемрут. Полковник Холмс издал приказ, чтобы мы подписали обязательство. Мы подчинились и выстроились в очередь к столам. Документ гласил: «Я, нижеподписавшийся, торжественно клянусь, что при любых обстоятельствах не предприму попытку побега».

И нас вернули в Чанги. До этого я более месяца пользовался определенной свободой, но Селаранг стал переломным этапом. Это был важный виток в спирали капитуляции и жестокости. Отныне все смотрелось в ином свете. А 25 октября, уже неоднократно побывав свидетелем того, как наши ряды покидают тысячи людей, я сам стал частью Исхода.

В компании пары дюжин человек мне приказали сесть в товарный вагон. Дверь не закрывали, чтобы было чем дышать, пока состав катил среди яркой зелени и грязи полей. Снаружи тянулся наводящий тоску пейзаж из каучуковых плантаций, высаженных словно по линейке. Мы сидели кто на голом стальном полу, кто на своих пожитках, разговаривали или дремали. Поезд отстукивал милю за милей на север вдоль Западного побережья, периодически делая остановки — застенчиво именуемые «по надобности», — и вот, когда мы наконец пересекли границу Сиама, в виду появились морские пляжи. Из воды торчали скалы, узкие и вытянутые, как печные трубы, сплошь поросшие зеленью, ни дать ни взять заплесневелые великанские зубы.

Пока наш поезд медленно тянулся вдоль длинного — в две Англии — перешейка, я читал «Первых и последних людей» Олафа Стэплдона, пророческую «историю будущего», изданную в 1930-м. В душном переполненном вагоне было нелегко воздавать должное красноречию и полетам фантазии, однако стэплдоновская картина глобального конфликта, чьей кульминацией стало «нарастание ярости в радиопередачах, а вслед за этим — война», падение Европы и новый цикл Темных Веков, все равно производила сильное впечатление. Он писал свою книгу от имени одного из Последних Людей, через многовековую пропасть обращающегося к нам, детям неустроенного XX века, с предостережением, да еще в момент, когда излучение некой «ненормальной звезды» в далеком будущем обрекло Землю на гибель. В те годы было легко воображать себе апокалипсис, но вот переживать его лично оказалось делом болезненным и отвратительным.

На станции Прай, где мы остановились для погрузки съестных припасов, я прошел в голову состава, чтобы поглядеть на паровоз, и обнаружил, что это «японец», локомотив серии С56. О нем я знал разве что место рождения — завод в Осаке, — да и то, что его явно пришлось приспосабливать для работы на узкой колее Малайи и Сиама. По всему было видно, что японцы намерены остаться здесь всерьез и надолго, раз уж взялись за передислокацию поездов на территорию их новой империи. Несмотря на ноющие конечности и общую слабость, несмотря на грызущую душу неопределенность нашей судьбы, я невольно восхитился качеством инженерной проработки конструкции и отделки этого крупного локомотива с его дымоотбойниками перед котлом и шестеркой внушительных движущих колес. Даже в тот момент я не мог не потешить собственную слабость.