Внезапно Коул устал сосать. Он упал в изнеможении во вмятину, которую его притупленное огорчением тело оставило на кровати. Большая собака во сне храпела, издавая звук втягиваемой через соломинку жидкости. Александра вглядывалась в потолок, ожидая какого-то события. Оболочка ее полных слез глаз казалась горячей и сухой, как кожа кактуса. Зрачки были двумя черными шипами, растущими вовнутрь.

Сьюки занесла свой рассказ о Празднике урожая («Распродажа старых вещей, клоун Дак, часть программы унитарной церкви») Клайду Гэбриелу в его тесный офис и, смутившись, обнаружила его распростертым за столом, положившим голову на руки. Он услышал, как зашуршали листы ее рукописи, когда она клала ее в корзину для документов, и поднял голову. Под глазами у него были красные круги, но она не могла понять – от слез или сна, или же это были последствия вчерашней бессонницы. По слухам, он не только пил, но и был владельцем телескопа и иногда часами просиживал за ним на задней веранде, изучая звезды. Его волосы цвета светлого дуба, жидкие на макушке, были спутаны, под глазами мешки, и все лицо бледно-серое, как газетная бумага.

– Извините, – сказала она. – Я думала, вы хотите впихнуть это в номер.

Не поднимая головы от стола, он скосил глаза на страницы ее рукописи.

– Впихнуть, впихнуть, – сказал он, смущенный тем, что его застали поверженным. – Эта статья не заслуживает заголовка в две строчки. Что скажете о таком: «Пастор-миротворец намеревается превратиться в павлина»?

– Я разговаривала не с Эдом, а с членами его комитета.

– Ох, простите, я забыл, что вы считаете Парсли выдающимся человеком.

– Это не совсем так, – сказала Сьюки, держась слишком прямо. Эти несчастные и незадачливые мужчины, с которыми ее сводила судьба, были не прочь затянуть тебя в постель, если ты это позволишь и не задираешь при этом нос. Мерзкую злобно-насмешливую черту натуры Клайда, которая заставляла других сотрудников раболепствовать и подмачивала их репутацию в городе, Сьюки рассматривала как замаскированную самозащиту, оправдание наоборот. Когда-то в юности он, должно быть, обещал стать красивым, но его привлекательность – высокий лоб, широкий чувственный рот и глаза очень нежного льдисто-голубого цвета в обрамлении пушистых длинных ресниц – исчезла; постепенно он становился таким вот иссохшим пьяницей.

Клайду было немного за пятьдесят. На доске над его рабочим столом с размещенными на ней образцами кеглей, заголовков и несколькими хвалебными отзывами в рамочках, посвященными газете «Уорд» при прежних руководителях, он повесил фотографии дочери и сына и ни одной фотографии жены, хотя не был разведен. Дочь, хорошенькая и по-детски круглолицая, была не замужем и работала техником-рентгенологом больницы Майкла Риса в Чикаго, стремясь, возможно, стать, как сказал бы насмешливо Монти, «леди-доктором». Сын, бросивший колледж и интересующийся театром, провел лето за кулисами летнего театра в Коннектикуте, у него были отцовские светлые глаза и пухлые губы древнегреческой статуи. Фелисия Гэбриел, жена, отсутствовавшая на стене, когда-то, должно быть, была дерзкой и задорной, а превратилась в болтливую маленькую женщину с острыми чертами лица. Теперь ее волновало правительство и оппозиция, война, наркотики, грязные песни, звучащие по радио, то, что «Плейбой» продается открыто в местных аптеках, сонное городское правление с толпой бездельников в центре, то, что летом люди одеваются неприлично и соответственно ведут себя, все было бы иначе, будь ее воля.

– Только что звонила Фелисия, – заговорил Клайд, словно извиняясь, – она в бешенстве оттого, что этот Ван Хорн нарушил правила пользования заливными землями. Она также сказала, что твой рассказ слишком льстит ему; что она слышала о его нью-йоркском прошлом, оно довольно неприглядно.

– От кого она об этом слышала?

– Не знаю. Фелисия не выдает своих источников. Может, она получила эти сведения прямо от Дж.Эдгара Гувера.

Ирония по отношению к жене несколько оживила его лицо, он и раньше очень часто иронизировал в адрес Фелисии. А вообще, что-то умерло в этих глазах под длинными ресницами. Двое взрослых детей на стене выглядели как напоминание о юном Клайде, та же призрачность в лицах. Сьюки часто думала об этом. Округлые черты дочери, как незаполненный контур в своем совершенстве, и мальчик, такой же мрачно-покорный, с мясистыми губами, кудрявыми волосами и серебристым удлиненным лицом. Эта бесцветность у Клайда была подкрашена коричневым ароматом утреннего виски и сигареты и странным едким запахом, исходящим от его загривка. Сьюки никогда не спала с Клайдом. Но ее преследовало материнское ощущение, что она могла бы сделать его здоровым. Казалось, он тонул, цепляясь за свой стальной стол, как за перевернутую лодку.

– У вас измученный вид, – сказала она ему довольно развязно.

– Так и есть, Сьюзанн. Я действительно измучен. Фелисия каждый вечер висит на телефоне, без конца что-то с кем-то обсуждает, и это заставляет меня слишком много пить. Я пытался смотреть в телескоп, но мне нужен посильнее, в этот едва видны кольца Сатурна.

– Сходите с ней в кино, – предложила Сьюки.

– Мы ходили на одну невинную вещь с Барбарой Стрейзанд – Боже, какой голос у этой женщины, он входит в тебя, как кинжал! – она была так раздражена насилием в одном из рекламных роликов, что ушла и полфильма жаловалась управляющему. Потом ко второй половине фильма вернулась и разъярилась оттого, что, по ее мнению, слишком много показывали грудь Стрейзанд, когда она, одетая в платье начала века, нагибается. Понимаете, это был фильм для всех, а не только для совершеннолетних! Песни там пели в старых трамваях!

Клайд пытался засмеяться, но его губы разучились, и дыра искривившегося рта на его лице выглядела жалко. Сьюки так и подмывало стянуть свой шерстяной свитер цвета какао, расстегнуть лифчик и дать этому умирающему мужчине пососать свою дерзкую грудь; но в ее жизни уже был Эд Парсли, и с нее хватало одного корчащегося страдальца-интеллигента. Каждую ночь она мысленно иссушала Эда Парсли, а когда слышала призыв, могла перенестись, сделавшись достаточно легкой, через затопленное болото к острову Даррила Ван Хорна. Вот там все происходило, а не здесь в городе, где покрытая нефтяными полосами вода билась о портовые сваи и отбрасывала дрожащий отраженный свет на изможденные лица жителей Иствика, когда они брели по своим житейским и христианским делам.

Соски Сьюки, тем не менее, напряглись под свитером, буквально излучая исцеляющую силу, для любого мужчины она была садом, полным противоядий и смягчающих обстоятельств. Ее околососковые кружки покалывало, как будто пришла пора давать ребенку грудь или как когда они с Джейн и Лексой поднимали энергетический конус, и острая дрожь, что-то вроде уходящей тревоги, прошла через ее кости, даже по пальцам рук и ног, будто они были тонкими трубками, через которые шли потоки ледяной воды. Клайд Гэбриел склонился над редактурой текста, его бесцветный череп трогательно проглядывал сквозь длинные редкие пряди цвета светлого дуба, – с этой точки он себя никогда не видел.

Сьюки вышла из редакции «Уорд» и пошла по Портовой улице по направлению к кафе «Немо», чтобы позавтракать; перспектива тротуаров и ярких витрин казалась туго натянутой ниткой, вдоль которой двигалась ее прямая фигура. Мачты парусников, пришвартованных за сваями, похожие на лес стройных глянцевых деревьев, поредели. В южном конце улицы на Портовой площади огромные старые буки вокруг маленького гранитного памятника героям войны образовали над ним хрупкую стену желтых, опадающих от каждого дуновения листьев. Вода ближе к зимним холодам приобрела оттенок голубой стали, а белая деревянная обшивка домов со стороны залива выглядела ослепительно белым мелом, – различим был каждый гвоздь. «Как красиво!» – подумала Сьюки и почувствовала страх, что ее собственная красота и жизнелюбие не всегда будут частью этого мира, что однажды она уйдет, как потерявшийся фигурный кусочек из центра мозаичной картинки.