— Тревор, — представился он. — Я Тревор.

Намного позже я узнал, что он внук Бафорда и работает на плантации, чтобы не видеться со своим отцом-выпивохой. Я ведь твой сын, поэтому я ответил: «Извини». Я твой сын, а значит, мой извиняющийся вид был продолжением меня самого. На моем языке «извини» означает «привет».

В день знакомства я опять столкнулся с Тревором в амбаре. Помещение заливал вечерний голубой свет. С плантации доносился звон — лезвия мачете бряцали о пряжки у работников на ремнях, когда те забирались в свои фургоны на краю леса. Прохладный воздух был напоен хлорофиллом — с потолка свисали свежесобранные табачные листья, с некоторых из них капал сок, оставляя на полу комочки пыли.

Не знаю, почему я решил не торопиться и осмотреть спицы на велосипедных колесах. Тревор сел на лавку у стены и залпом выпил всю бутылку желтого спортивного напитка.

Было что-то особенное в том, как он выглядел, задумавшись. В том, как он хмурил брови и прищуривался, отчего на еще детском лице появлялось болезненное выражение, будто он наблюдал, как его любимую собаку усыпляют до срока. В том, как угловатые контуры перепачканного землей и пылью лица контрастировали с округлившимся ртом и раскрасневшимися женственными губами. Кто ты такой, думал я, проверяя тормоза.

В тот день я почувствовал еще не вожделение, а свернувшуюся в клубок его возможность, и это чувство, кажется, обладало собственной силой гравитации, которая и удерживала меня на месте. Какое-то время в поле мы работали бок о бок, наши руки соприкасались, а растения сливались в зеленую массу передо мной; Тревор поглядывал на меня, он то задерживал на мне взгляд, то отводил глаза, стоило мне заметить, что он смотрит. Меня видели; меня, мальчика, которого редко кто-либо замечал. Ты всегда твердила мне: чтобы быть в безопасности, нужно стать невидимкой, и вот в начальной школе меня поставили в угол на пятнадцать минут, а спустя два часа, когда все уже разошлись по домам, миссис Хардинг села за рабочий стол пообедать, поглядела поверх тарелки с салатом из макарон и воскликнула:

— Господи! Я и забыла, что ты здесь! Почему ты до сих пор в углу?

Свет ускользал из амбара, а мы с Тревором говорили о полях, о том, что работы еще очень много, а табак заготавливают для производства сигар на экспорт в Африку и Восточную Азию — там курить модно, а все американское овеяно аурой надежды. Правда в том, сказал Тревор, что этот табак второсортный, от него дерет горло и привкус кислый.

— И вообще это все нелегально, — добавил он. Голос эхом отразился от балок. Я посмотрел через плечо, стараясь поймать его взгляд. — Все листья гусеницы погрызли. Бывает два удачных года, может, три, а потом… — и Тревор провел большим пальцем по адамову яблоку, как лезвием. — Конец.

Он замолчал. Я занялся велосипедом и ощутил, что мой новый знакомый смотрит на меня. Мне хотелось, чтобы его взгляд заставил меня почувствовать, что я стою на обеих ногах в мире, в котором до сих пор балансировал на одной.

Я положил цепь на ось вращения, в бутылке зашипел спортивный напиток, Тревор поставил ее на скамью. Потом он тихо признался: «Ненавижу отца».

До сих пор мне казалось, что любой белый парень всегда доволен своей жизнью. Мне захотелось узнать его как можно лучше через эту ненависть. Потому что так ты благодаришь того, кто увидел тебя: смотришь в глаза его ненависти, переходишь ее, точно мост, становишься с этим человеком лицом к лицу, погружаешься в него.

— Я своего тоже, — ответил я, изучая собственные руки, перепачканные маслом от велосипедной цепи.

Я обернулся, Тревор глядел на потолок и улыбался. Он поймал мой взгляд, спрыгнул с лавки и подошел ко мне. Улыбка сошла с его лица, когда он надвинул шлем на глаза. Черный значок «Адидас» на белой футболке подрагивал при ходьбе. На ферме я новобранец, а Тревор — бывалый солдат. Он подошел ближе, и я разглядел то, чего не увидел при солнечном свете: тонкие усики, полоса светлых волосков, потемневших от пота. И глаза: серая радужка с янтарными и коричневыми прожилками; смотришь в них и видишь у себя за спиной пожар на фоне облачного неба. Будто у него в глазах отражается взрыв летящего самолета. Вот что я увидел в день знакомства. Хотя я понимал, что позади меня никакого огня нет, я все равно обернулся: над скошенными полями колыхалось горячее марево.

Мальчику шесть, из одежды на нем только белые трусы с фигурками Супермена. Ты знаешь, о чем я. Он только что плакал, а теперь у него дрожит подбородок, когда он закрывает рот. В носу скопились сопли; губы и язык соленые, он дома. Мать, ты это помнишь, заперла его в подвале за то, что он опять описался; четыре или пять суперменов в паху потемнели. Она вытянула его из кровати за руку и потащила вниз по лестнице, а сын умолял: «Еще один шанс, мама. Всего один!» В тот подвал никогда никто не ходил, мальчика обступил пробирающий до костей запах сырой земли, покрытых паутиной ржавых труб, его собственной мочи, которая еще не просохла на ногах и между пальцами. Он поставил одну ногу на другую, как будто если стоишь на одной ноге, то ты не совсем в подвале. Мальчик закрыл глаза. Вот моя суперспособность, подумал он, я умею делать темноту еще темнее. И перестал плакать.

Лето подходило к концу, мы сидели на крыше сарая на краю поля, было жарко, рубашки липли к телу, как неперелинявшая кожа. Солнце весь день напролет нагревало оловянные листы кровли, и через ткань шорт я чувствовал их тепло. День клонится к вечеру, но наверняка где-нибудь на западе, в Огайо, он еще продолжается, подумал я; золотое солнце светит мальчику, которого я никогда не встречу.

Я стал размышлять об этом мальчике: он так далеко от меня, но все равно он американец.

Прохладный ветер сильно обдувал мне ноги.

Мы разговаривали, как всегда после работы, если не было сил сразу же отправиться домой. Говорили о пистолетах Тревора, о школе и планах на учебу дальше, о том, что он может бросить учебу; что на фабрике огнестрельного оружия «Кольт» в Виндзоре, может, будут снова набирать рабочих — последняя волна перестрелок сошла три месяца назад, и вот опять; обсуждали новую игру на Xbox, его отца, отцовский алкоголизм, подсолнухи, и какие они дурацкие, как будто нарисованные, сказал Тревор, только настоящие. Говорили о тебе и твоих кошмарах, о слабеющем рассудке — на лице у него появилось встревоженное выражение, рот стал более очерченным.

Долгое молчание. Потом Тревор достал из кармана телефон, сфотографировал небо на горизонте и убрал в карман, даже не посмотрев, что получилось. Наши взгляды встретились. Он сконфуженно улыбнулся, отвел глаза и стал ковырять прыщ на подбородке.

— Клеопатра, — немного погодя сказал Тревор.

— При чем тут Клеопатра?

— Она любовалась этим самым закатом. Ну не круто? Все когда-либо жившие на Земле смотрели на одно и то же солнце. — Он махнул рукой в сторону города, хотя, насколько хватало глаз, кроме нас с Тревором, никого не было. — Вот все и решили, что на небе бог.

— Кто решил?

— Люди. — Он закусил губу. — Иногда мне хочется всю жизнь просто двигаться вперед. — Он кивнул головой в сторону платанов. — Вот так: вж-ж-ж-ж.