— Зачем я родился?

На его лице появилось беспокойство.

Я сделал вид, что не слышу.

Тревор повторил вопрос:

— Зачем я родился, Волчонок? — Фоном зашипело радио.

Я бросил в никуда, нарочно отвечая на рекламу:

— Ненавижу KFC.

— Я тоже, — сразу ответил Тревор.

И мы рассмеялись. Расхохотались. Разразились искренним смехом.

Тревор жил с отцом в трейлере — доме на колесах канареечно-желтого цвета за федеральной трассой. В тот день отец поехал в Честерфилд выкладывать платную парковку красной тротуарной плиткой. На белых дверных откосах виднелись красные отпечатки пальцев: в этом доме работают, а значит, здесь живет усталость и отчаяние. Коврик перевернут изнанкой наружу, «чтобы чистить пореже», паркет давно не видел полировки, и гвозди можно легко почувствовать сквозь носки. Дверцы кухонных шкафов оторваны, «для удобства». Под раковиной шлакоблок, чтобы поддерживать трубы. В гостиной над диваном висит приклеенный скотчем портрет Нила Янга[39] с гитарой в руке, он гримасничает, исполняя песню, которую я никогда не слышал.

В комнате Тревор включил стереосистему, подсоединенную к двум колонкам на комоде, и стал трясти головой в такт ритму; через усилитель бит звучал все громче. Ритм нарушали звуки выстрелов, крики, визг отъезжающей машины.

— Слышал эту песню? Чувака зовут 5 °Cent. — Тревор улыбнулся. — Крутой, скажи? Мимо окна пролетела птица, комната будто моргнула.

— Не знаю такого, — солгал я, сам не знаю зачем. Может, мне хотелось дать ему ощущение превосходства надо мной. Эту песню я слышал много раз, весь год она играла из окон проезжавших машин и квартир в Хартфорде. Альбом Get Rich or Die Tryin[40] распространяли в виде пиратских копий, его записывали на пустые диски, которые пачками раскупали в местных магазинах, и на весь северный район города эхом то четко, то едва разборчиво раздавался голос Кертиса Джексона, когда я ехал по улицам на велосипеде.

— «Я иду по району, в карманах свертки, — читал Тревор, растопырив пальцы и размахивая руками. — Скромность — это не про меня, если кто-то против, у меня с собой нож, и я всегда готов показать, что умеет мой ствол».

Он ходил по комнате туда-сюда и зло со смаком читал рэп, брызжа слюной, она прохладными каплями падала мне на щеку. «Чувак, тащусь от этой песни». Он сказал эти слова, глядя на меня так, будто я оператор и мы снимаем клип. Я глядел на губы Тревора, а потом мы запели вместе, я двигал плечами в такт музыке:

— «Много людей, много, много, много, много людей желают мне смерти. Господи, я больше не плачу, больше не смотрю в небо. Смилуйся надо мной».

В комнате у Тревора на стене над незаправленной кроватью висели постеры к фильму «Звездные войны: Империя наносит ответный удар», на полу валялись пустые банки из-под шипучки, десятикилограммовые гири, половина скейтборда; на столе мелкие монеты, обертки из-под жвачки, чеки с заправки, крошки марихуаны, пластыри с фентанилом[41] и пустые пакетики из-под наркотиков, кофейные кружки с кольцами от засохшей воды и выкуренными косяками, томик повести Стейнбека «О мышах и людях», гильзы револьвера марки «Смит энд Вессон». Что тут скажешь? Мы обнимались под одеялами, а мир вокруг нас переставал существовать. Он побрил над раковиной голову в тот день, волоски сыпались с него всю дорогу, наши пальцы играли с пряжками ремней. Пластырь у Тревора на локте отклеился от жара наших тел, пластиковая кромка царапнула меня по ребрам, когда он оседлал меня. Я нащупал растяжки у него над коленями, на плечах и внизу спины — они блестели, как новые. Именно этого я и хотел. Нет, не столько тела, желанного само по себе, а его собственного стремления окунуться в мир, отрицающий голод. Потом мне захотелось большего. Захотелось почувствовать, какой он, Тревор: вкус жареной картошки и арахисового масла у него на языке, соль на шее — два часа мы ехали в никуда и зарулили в «Бургер Кинг» на краю округа; целый день он ругался с отцом, и лезвие ржавой электробритвы, которой они пользовались по очереди, оставило ржавый вкус у него на щеках; эта бритва всегда лежала возле раковины в пластиковом футляре; вкус табака, марихуаны и кокаина у него на пальцах смешивался с машинным маслом. Все это слилось в дымный шлейф, которым густо пахли его волосы, будто этот парень с влажными жадными губами пришел ко мне с пожарища и не сможет туда вернуться.

С таким юношей тебе остается только одно: превратиться в портал, стать тем местом, куда ему захочется приходить снова и снова, всякий раз попадая в одну и ту же комнату. Да, мне было нужно все. Я погружался в него, как в атмосферу, в биографию времени года, пока не оцепенел.

— Закрой глаза, — дрожа, попросил Тревор. — Не хочу, чтобы ты видел меня таким.

В полумраке все предметы выглядят так, будто ты еще спишь, поэтому я не послушался его. Мы поторопились и ударились зубами. Тревор вскрикнул и в смущении отвернулся. Не успел я спросить, больно ли ему, как он снова начал меня целовать, чуть прикрыв глаза, страстно и сладко. Он опускался все ниже, упрямая тугая резинка на коже не щелкнула по животу, а скользнула к моим лодыжкам, на кончике члена появилась влажная бусинка — самое холодное, что было между нами.

Из-под одеял показалось его лицо, блестящее от липкой маски нашего безумства. Тревор был белый, никогда этого не забуду. Он белый. Вот почему для нас всегда находилось место: ферма, поле, амбар, дом, час-другой. Место, которого нет в городе, ведь мы жили в многоквартирном доме, где соседей столько, что ты всегда знаешь, когда у кого-нибудь среди ночи начинается кишечный грипп. Какая удача и роскошь — спрятаться там, в старом трейлере! Он был белый. Я желтый. В темноте наше происхождение озаряло нас, а ласки приковывали друг к другу.

Говоря с тобой о Треворе, я не могу не рассказать о наркотиках, которые вскоре разрушили наши отношения: об оксикодоне и кокаине, о том, как от них мир медленно сгорал. А ржаво-красная «шевроле»? Бафорд подарил ее своему сыну, папаше Тревора, когда тому исполнилось двадцать четыре; новый хозяин обожал свою машину и заботился о ней, починил и поменял столько запчастей, что из них можно было бы собрать четыре новых пикапа. Со временем окна покрылись голубыми царапинами, а резина на колесах стала совсем гладкой, как человеческая кожа; и вот мы с Тревором несемся на бешеной скорости по кукурузному полю, Тревор орет, как ненормальный, на руке у него фентаниловый пластырь, из-под него сочится жидкость и стекает по бицепсу, как густой сок растения. В носу и в легких у нас кокаин, и мы вроде как смеемся. Вдруг резкий поворот, желтые искры, грохот, осколки, капот гармошкой дымится под старым дубом. По щеке Тревора бежит красная струйка, расширяется на подбородке. Из дома заорал отец; в голосе столько ярости, что мы подпрыгнули на сиденьях.