– Ночью меня там не было, – он по-прежнему не отрывает напряженный взгляд от стола. – Я раньше ушел.

– Когда, если не секрет?

– Не помню точно. Часов в десять.

– Но вдруг ты что-то видел или слыхал. Для меня важна каждая мелочь.

– Ничего не видал и не слыхал, – буркает он, не поднимая глаз, а тельце его напрягается так, что я ощущаю это на расстоянии. И просит: – Можно, я поем?

– Да разве я тебе мешаю?.. Приятного аппетита.

Он не слишком уверенно принимается за пиццу и апельсиновый сок, а я, пристыженный, возвращаюсь к Анне.

* * *

– … Единственная, несказанная радость моя, как ты могла влюбиться в этого похотливого козла! Я молча, безответно преклонялся перед тобой, а он просто оболтал и взял. Походя, как подзаборную шлюху. Тогда я, пересилив себя (а это, поверь, было очень даже непросто), наплевав на то, что ты с ним спала, предложил свою дружбу – не рискнул сказать: любовь. И что ответила ты – ты, опозоренная и брошенная этим ублюдком! Нет, ты не расхохоталась мне в лицо, ты была серьезна, как всегда. В свои неполные семнадцать лет ты была очень серьезной девочкой. Побледнела и тихо сказала, что хочешь быть одна. Я смирил себя, а ты, гордая, не приняла моей покорной любви!

Я бы тебя на руках носил, угадывал все твои желания, летел куда угодно по первому зову. Если бы заболела, ночами не спал, как верный пес, сторожил бы твой беспокойный сон. Даже сейчас ты – единственное святое, что у меня есть… Я боготворю тебя!..

Он осторожно кладет на стол черно-белую любительскую фотографию: лицо худенькой девушки с развевающимися светлыми волосами, в полосатом свитере под горло. Вцепляется костлявыми пальцами в черный подлокотник инвалидной коляски и принимается выть, совершенно не заботясь о том, что услышат соседи.

И неожиданно хохочет. Захлебываясь и кашляя, кричит в пространство:

– Литературщина! Ты просто спер этот сусал у слащавого Куприна: «Да святится имя Твое!» Ты всегда был вторичен, всегда и во всем! И сейчас не можешь выдумать ничего новенького, старый парализованный урод! Как же я ненавижу тебя, калека!

И на его глазах показываются две беспомощные слезинки.

* * *

Я не рискнул позвонить первой жене Федора Иваныча и напроситься на встречу. Вряд ли она пожелает со мной разговаривать. Лучше уж свалиться, как снег на голову. Хотя, в этот душный вечер, когда под лучами зависшего над горизонтом солнца сияет умиротворенный город, слово «снег» кажется, по меньшей мере, странным – точно снежок, который разом растает в ладони.

Живет бывшая супружница режиссера «Гамлета и других» на окраине, застроенной пятиэтажными «хрущобами». Но от обилия зелени эти унылые человейники выглядят веселыми и опрятными. Даже контейнеры для мусора представляются милыми деталями пейзажа.

Около восьми. Подъездная дверь даже не затворена, и это как бы вполне естественно: от кого запираться в такой невероятный день, который, угасая, кажется еще прекраснее. Сейчас даже головорезы наверняка мирно забивают «козла» или дремлют с улыбкой Джоконды на устах, и им снятся песочницы, где они возились малышами.

Поднимаюсь по чистенькой лестнице на четвертый этаж. На мой звонок никто не отзывается, похоже, в квартире нет никого.

Я не отчаиваюсь. Сбегаю по ступенькам на улицу, плюхаюсь на лавочку и замираю, блаженно задрав голову к нежно сияющему небу. Нирвана. Так и хочется с придыханием произнести: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» И чтобы все замерло, оцепенело в сладкой истоме.

Мимо меня проходит женщина средних лет.

– Елена Афанасьевна! – кричу ей вслед.

Она оборачивается, низенькая полная бабешечка в легоньком цветастом платьице, обтягивающем солидную грудь и увесистый живот. На худоватых для такого тела ногах белые босоножки. Голова небольшая, волосы коротко острижены и выкрашены в каштановый цвет, глаза скрыты за пластиковыми темными очками. Щеки – два увядших яблочка. В правой руке – даже на вид тяжелый пакет.

– Елена Афанасьевна, – начинаю несмело. – Я от Федора Иваныча…

– О-о, вот как? – ее брови изумленно взмывают над очками. – И что ему от меня нужно?

– Видите ли… – мнусь я. – Наступил возраст мудрости и всепрощения. Федор Иваныч хочет примирения. Как это сказано у поэта?.. М-м-м. Вот: «С тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид».

– А вы кто такой? – на ее губах появляется смущающая меня усмешечка.

– Имею счастье трудиться вместе с Федором Иванычем… на благо, так сказать, искусства… в «Гамлете и других».

– Староваты вы для студенческого театра, – сомневается она. – Как вас зовут?

– Петр. Можете называть Петей, не обижусь.

– Скажите, Петя, – опять усмехается она, – вы давно оттуда?

– Из «Гамлета»?

– Из тюрьмы.

– Не совсем понимаю, – моя физия расплывается в медоточивой улыбке.

– Я сейчас закричу, – спокойно и иронично заявляет она. – Сбежится вся улица. Вас, Петя, схватят и вернут туда, откуда напрасно выпустили.

– Сдаюсь, – я улыбаюсь широко, искренно, это обычно обезоруживает. – Похоже, где-то прокололся. На чем вы меня подловили?

– Мы с Федей несколько раз виделись. Случайно. На улице, в магазине. В этом году встретила его в «Пассаже». Между нами давно уже нет никаких недоразумений. Перегорело, и пепел ветром разнесло. Общаемся как старые знакомые… Так зачем я вам понадобилась?

– Присядьте, пожалуйста. Нам надо серьезно поговорить.

– Так я и знала, что кончится этой фразой, – вздыхает она, усаживаясь рядом со мной.

– Почему?

– У вас лицо честного человека.

– Разве вам неизвестно, что самые честные лица – у проходимцев?

Она хмыкает:

– Не разочаровывайте меня.

Крутая баба. Такая могла изменить своему законному супругу, а потом охмурить неизвестного мне мужика, который не только женился на ней, но и удочерил ребенка. Она и сейчас не утратила желания нравиться, и наверняка не прочь покрутить хвостом. Если б, конечно, на нее нашелся желающий… Что интересно, внешне она схожа со второй супругой режиссера. Но только внешне. Характер не просто другой – прямо противоположный.

Вкратце рассказываю об убийстве Снежаны.

По ее лицу, как писали в старинных романах, пробегает тень. Игривость разом улетучивается. Черты обретают жесткость, губы сжимаются. Не лицо, а трагическая маска. Она сразу становится старше лет на десять. С чего вдруг такое сострадание? Неужто ее так зацепила смерть неизвестной ей девчонки? Не вижу ее глаз, но почему-то кажется, что смотрят они с неприязнью, даже со злобой.