В чём дело? Чем вызвана подобная позиция Л. Н. Толстого к искусству? Он смотрел на него в подобные минуты – когда из его уст срывались подобные оценки художественной деятельности – глазами простого крестьянина или рабочего. Для них барское искусство – действительно, верченье ногами, языком или пальцами. А между тем, писал Лев Николаевич: «Для всякого балета, цирка, оперы, оперетки, выставки, картины, концерта, печатания книги нужна напряженная работа тысяч и тысяч людей, подневольно работающих часто губительную и унизительную работу. Ведь хорошо было бы, если бы художники всё свое дело делали сами, а то им всем нужна помощь рабочих не только для производства искусства, но и для их большей частью роскошного существования…» (там же. С. 50). Разумеется, Л. Н. Толстой далеко не всегда смотрел на искусство мужицкими глазами. Он часто плакал от умиления, слушая музыку Ф. Шопена или читая стихи Ф. И. Тютчева. Кстати, о последнем, по свидетельству В. Ф. Лазурского, он говорил: «По моему мнению, Тютчев – первый поэт, потом Лермонтов, потом Пушкин» (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2. М.: Художественная литература, 1960. С. 25). Но в трактате «Что такое искусство?» он провёл мужицкий взгляд на искусство. Но он ему был и на самом деле чрезвычайно близок – тем более во время написания этого трактата. Никто не может заподозрить Льва Николаевича в неискренности.

Проводя «народную» точку зрения на искусство, Л. Н. Толстой писал: «Как только искусство высших классов выделилось из всенародного искусства, так явилось убеждение о том, что искусство может быть искусством и вместе с тем быть непонятным массам» (Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20 томах, т. 15. М.:

Художественная литература, 1965. С. 134). Писатель развенчивает элитарное, барское, извращённое, с его точки зрения, искусство, потому что истинное искусство понятно всем: «…извращенное искусство может быть непонятно людям, но хорошее искусство всегда понятно всем» (там же. С. 135).

Л. Н. Толстой развенчивает в этом трактате и привычное мнение о том, что красота, выражаемая искусством, а также и красота вообще отнюдь не способствует нравственности. Он писал: «Чем больше мы отдаёмся красоте, тем больше мы удаляемся от добра. Я знаю, что на это всегда говорят о том, что красота бывает нравственная и духовная, но это только игра слов.» (там же. С. 101).

Не красота, а добро – вот цель искусства. Настоящее искусство, с его точки зрения, призвано заражать людей добрыми чувствами. Оно способно влиять на людей в этом отношении более успешно, чем что-либо другое. Вот почему оно способно на великое дело – «осуществление братского единения людей» (там же. С. 231). Братское же единение людей означает отсутствие среди людей насилия. Л. Н. Толстой восклицал: «Задача искусства огромна: искусство, настоящее искусство, с помощью науки руководимое религией, должно сделать то, чтобы то мирное сожительство людей, которое соблюдается теперь внешними мерами, – судами, полицией, благотворительными учреждениями, инспекциями работ и т. п., – достигалось свободной и радостной деятельностью людей. Искусство должно устранить насилие. И только искусство может сделать это» (там же. С. 229). Л. Н. Толстой, таким образом, возлагал на искусство по преимуществу нравственные задачи. Следовательно, как в отношении к науке, так и в отношении к искусству мы наблюдаем у него одну и ту же позицию – нравоцентрическую. Это означает, что на центральное, ведущее положение в культуре он ставил нравственность, все же остальные её области – религию, науку, искусство и т. д. – он ставил в подчинённое к ней отношение.

Политика

С нравоцентрической точки зрения подходил Л. Н. Толстой и к политике. Всем известно, с какой беспощадностью великий писатель бичевал социальные язвы царской России, с каким гневом он обрушивался на привилегированное меньшинство, живущее в роскоши за счёт грабежа порабощенного большинства. Но с неменьшей беспощадностью он относился и к себе самому, поскольку и сам он принадлежал к привилегированному меньшинству.

Л. Н. Толстой писал: «…не люблю бедность, не могу любить её, особенно для других, но ещё больше не люблю, ненавижу, не могу не ненавидеть то, что даёт богатство: собственность земли, банки, проценты» (там же. Т. 20. С. 192).

Принять строй, при котором одни с жиру бесятся, а другие не могут свести концы с концами, Л. Н. Толстой не мог, но какой путь он предлагал для замены этого строя на другой, более справедливый? Ненасильственный, нравственный. Вот почему он не мог принять социальной революции, поскольку она предполагает насильственное перераспределение собственности, от которой идёт сама диспропорция между богатыми и бедными.

По поводу марксизма, который, как известно, не отвергает революционного насилия, Л. Н. Толстой говорил следующее: «Главная недодуманность, ошибка теории Маркса в предположении о том, что капиталы перейдут из рук частных в руки правительства, а от правительства, представляющего народ, в руки рабочих. Правительство не представляет народ, а есть те же частные люди, имеющие власть, несколько различные от капиталистов, отчасти совпадающие с ними. И потому правительство никогда не передаст капитала рабочим.» (там же. С. 103–104).

Но что же тогда сделать, чтобы уничтожить строй с непомерной диспропорцией между богатством и бедностью? По Л. Н. Толстому выходит так: бедным ничего не остаётся, как ждать, когда богатые поделятся с ними, а это произойдет тогда, когда они добровольно, по нравственным соображениям пойдут на самоограничение своих потребностей. Он писал: «Главное же – надо быть готовым отказаться от всех усовершенствований нашей цивилизации (отсюда отрицательное отношение Л. Н. Толстого к техническому прогрессу: он сдерживает стремление людей к самоограничению. – В. Д.), только чтоб не было того жестокого неравенства, которое составляет нашу язву. Если правда, что я люблю брата, то я не задумываюсь лишиться гостиной, только бы приютить его, бесприютного. А то мы говорим, что хотим приютить брата, но только с условием, чтобы гостиная оставалась свободною для приёма. Надо решить, кому служить – богу или мамону. Обоим нельзя. Если богу, то надо отказаться от роскоши и цивилизации, будучи готовым устроить её завтра же, только общую, равную» (там же. Т. 19. С. 378).

Дело, таким образом, осталось за малым: ждать, когда богатые добровольно, по нравственным соображениям, поделятся своими благами с бедными. «Жаль, в это время прекрасное, – писал Н. А. Некрасов, – жить не придётся ни мне, ни тебе». Причина одна: стремление к лакомому куску, ко всем благам цивилизации у нас значительно превышает стремление к нравственному совершенствованию и, в частности, к материальному самоограничению.

Но Л. Н. Толстой не видел другого выхода. И в отношении к политике он был последовательным нравоцентристом, считая, что политический прогресс в обществе может стать лишь следствием нравственного совершенствования людей, живущих в нём. Только в этом случае общество перестроится ненасильственно, изнутри, нравственно. Он писал: «Перестроится мир не извне, а изнутри. И поэтому вся энергия – на внутреннюю работу» (там же. Т. 20. С. 197).

Язык

И в отношении к языковому общению Л. Н. Толстой был нравоцентристом. И в языке он видел в первую очередь средство для установления между людьми добрых, любовных отношений, средство для их братского единения.