Подростки, усевшись на пальмовые настилы в глубине пещеры, едят лепешки; снег покрыл камни у входа; оружие брошено в кучу к их голым ногам; их сандалии сушатся на песке; два ворона, привязанные в глубине пещеры, совокупляются; подростки смеются, запрокинув головы; дозорный, сидящий на ветке кедра у входа в пещеру, греет пальцы на своем курчавом лобке; по светлому небу блестками чиркнула эскадрилья самолетов; дозорный свистит; подростки хватают оружие, обувают мокрые сандалии и кидаются на камень, где совокупляются два ворона. Но эскадрилья растворилась в небе над морем, ее синие веки хлопают по заснеженной равнине. Подростки выходят из тени, развязывают сандалии, ложатся голова к голове у костра из сухой травы, который часовой развел на скальном выступе: «…Француи жгут пальмовые рощи, напалм разливается по реке; вода смывает камни разбомбленных домов; в колыбели, уносимой течением, кричит ребенок; запруда из пальмовых веток останавливает колыбель; один солдат, штаны расстегнуты, член торчит, кидается в воду, вскакивает на запруду, разбиваемую пепельным потоком, хватает колыбель, прижимает ребенка к груди; вернувшись на берег, он встает на колени на покрытый пеплом песок и, покраснев, целует ножки ребенка. О мои братья, набившие оскомину ягодами можжевельника, в ночь праздника Независимости мы лежали вдоль вскрытой канализационной трубы, мы пили воду, просачивавшуюся между бетонных плит… Рядом с нашими губами две девочки застирывали окровавленные тряпки — драные рубахи и тюрбаны своих замученных, убитых отцов и братьев… Здесь же голый подросток с перевязанной головой поедает дождевых червей, его мать и сестры поддерживают его, закрыв распущенными платьями его торс, увязший в грязи. Трупы предателей — туземцев, подвешенных за горло на ржавых крюках бойни, покачиваются в лунном свете. Старуха вытирает лицо красной травой, покрывающей сточную канаву бойни. Ребенок, присев на корточки под одним из повешенных, слизывает с его ноги свежую кровь…»

Джохара, маленькая вольноотпущенница из Экбатана, чинит солдатские гимнастерки, пришивает пуговицы; ее кожа нежна, глаза прищурены, губы белы; офицер, ее прежний хозяин, купил для нее прачечную, устроенную в проеме наружной стены Дворца; там она и живет со своей матерью; солдаты любят ее: по вечерам запах свежевыстиранного белья наполняет улицу и поднимается к окнам казарм; солдаты ворочаются на своих подстилках, порывисто и истомлено; они любят бывать в лавочке, они погружают руки в корзины с чистым бельем, после нюхают свои пальцы. Джохара ходит от корзины к корзине, ее юбка порхает по коленям сидящих в тени солдат; она заваривает чай для своей матери, расправляет воротник, пришивает пуговицу к гимнастерке, ее ладонь касается подбородка или шеи солдата, наперсток упирается в распахнутую грудь и скользит по потной коже; солдат весь во власти ее невесомых рук, он видит сквозь свежий клубящийся сумрак губы Джохары, иголку, зажатую между ними, он слышит, как потрескивает нитка, как трепещут бедра девушки, присевшей перед ним на корточки. Самые отчаянные из них не осмеливаются дотронуться до нее: солдаты боятся девственниц. В Экбатане ее хозяин — офицер часто приподнимал завесу алькова, где спала она, его рабыня. Он склонялся над ней, разбуженной; часто дыша, распахивал ворот ее блузы, касаясь ногтями сосков; другая рука, задирая блузу на живот, расстегивала пуговицы черной пижамы; Джохара, с блестками слезинок в глазах, обнимала маленькими ладонями шею офицера. Он снимал их своими руками, целовал их, сжимая запястья, его золотая цепочка скользила меж ее грудей, в его дыхании ощущался запах вина, в уголках его губ блестела розоватая слюна, она вытирала ее своими пальцами.

Ребенком, в Малом Колледже Уранополиса, Серж частенько голодал; его товарищи по ночам таскали из кухни хлеб. Однажды вечером, когда он бегал по мощеному внутреннему дворику, мальчишка — иностранец поставил ему подножку, Серж упал лицом на камень. Он бредил всю ночь. Священники, любившие его, хотели, чтобы он назвал имя обидчика. Серж закрыл рот на замок, они отступились. Он один в темной комнате. Ночью, в бреду, лежа на подушке с открытым ртом, он хватает зубами шарик нафталина; он плюется, кричит. Дождь барабанит по стеклам; белки мечутся по залитым луной веткам, которые колышет ветер. Маленький беглый раб в расстегнутой рубахе и шортах уселся на сырой столбик перед статуей Девы. Под его веками копошатся черви, дождь омывает его разбитые в кровь коленки. Серж перекатывается на левый край кровати, открывает окно, луна освещает его зрачки, дождь намочил одеяло:

— Ложись рядом со мной, погладь сторожевого пса между глаз, дай ему полизать свой член. Ну же, забирайся, Маленькие Ручки.

Дождь заглушает его крик, маленький раб бросается к лестнице, открывает дверь лазарета. Серж, прижавшись к спинке кровати, держит в руке полотенце, маленький раб подходит, Серж снимает с него лохмотья, вешает их на батарею, он обтирает мокрое нагое тело; голова его кружится, он быстро снимает свою пижаму и протягивает ее рабу; часто дыша, он кидается на измятую постель, зарывается головой в подушку.

Маленький раб натягивает пижаму, стоит босиком на покрытом разорванным линолеумом полу:

— В шкафу есть мешок с крупой. Развяжи веревку и ешь. Маленький раб запускает в мешок ладони, потом всю голову, зерна липнут к его волосам. Он забирается в постель.

— Прижмись ко мне крепче, Маленькие Ручки, положи свои прохладные ладони на мой лоб.

— Сегодня я ел зерно на всех окрестных фермах. Утром священник потянул одеяло: Серж, успокоенный, спал, на его разбитом лбу покоились маленькие ручки бродяжки; а тот, с раздутым твердым животом, с раскрытым ртом, холодными ногами, лежал на подушке мертвый, меж открытых ягодиц виднелась кучка кала с вкраплениями зерен. Маленького раба похоронили в пижаме; после этого дня Серж долго расхаживал по ночам по комнате и по натертым коридорам в его лохмотьях. Под ставнем в плюще поет трясогузка. Лунный луч скользит по рекам, озерам, вершинам на рельефной карте Энаменаса, висящей на стене. Поскольку его отец — посол, священники отдают ему честь и называют его Монсеньор. Юный чужеземец хотел отомстить за оскорбление, нанесенное его стране дипломатами Экбатана. В первые дни весны, вернувшись с тропических морей, его мать целует еще отливающий синевой, болезненный лоб Сержа:

— Мой милый пахнет елкой и молоком.

— Но, мама, мы не пьем молока, ферма расположена с другой стороны двора и… мы не пьем молока.

— Я привезла тебе кокосовых орехов, папа снял фильм о летучих рыбах.

Она расчесывает мальчика, держа его за подбородок. Перед дверью Первосвященника она опускается перед ним на корточки, слюнявит указательный палец и проводит им по губам мальчика, потом трет ладонью по его исцарапанной коленке:

— Мой бедный малыш, как ты умудряешься все время ходить грязным?

Она подтягивает за пояс синие вельветовые штанишки и отряхивает с них грязь.

— Мама, почему вы меня не бросили?

Повстанцы живут в пещерах. По ночам они спускаются в деревни, хлопают двери, тявкают собаки. Посреди деревни, на насыпной площадке, возвышает свои стены из бамбука и глины пехотный блок-пост. Часовой ходит по галерее, вздрагивая от выкриков, вслушиваясь в скрип петель, лай собак, шелест фруктовых садов; борясь со сном, он гладит приклад винтовки; ремень давит на плечо. Лицо и гимнастерка солдата хранят еще запахи мест, пройденных за время ночного рейда; колючки, комки грязи, смешанной с останками москитов и пыльцой болотных цветов, налипли на гимнастерку, забились между сапогами и тканью брюк. Осенью солдаты лакомятся диким виноградом, губы и щеки часовых становятся фиолетовыми, карманы оттопырены от плодов инжира и виноградных кистей, сок раздавленных плодов просачивается через ткань и течет по груди и бедрам, рисуя вокруг ремня кольцо из сахара и грязи, тающее от пота объятий. Солдаты, впервые заступающие на пост, удивляются, не увидев иного света, кроме лунного. По ночам Энаменас закрывает дороги и двери. Часовые бдят над пустыней: не видно блуждающих огней меж дерев, исчезающих, появляющихся спустя какое — то время дальше или ближе, слабых сдержанных огоньков, как свет из-под вертушки подрывника, что — то среднее между выстрелом и лучом карманного фонарика. Лишь несколько клочков предутреннего тумана, несколько дымков, поднимающихся от сожженных деревень, да ломоть луны. На равнине, на склонах холмов, среди куч мусора, плачут шакалы: они разрывают забытые могильники, вытаскивают трупы людей и зверей; к утру полуистлевшие трупы — месиво из плоти и грязи — валяются вдоль дорог, у стен домов; птицы, забравшись внутрь, разгребают эти груды, и они дрожат, покрытые росой. Если ночью шакалы молчат — значит, повстанцы близко. И солдаты не могут уснуть; в полусне некоторые прикрывают рукой гениталии. Они скапливаются на галерее, окружают приободрившегося часового, похлопывают его по плечу, переругиваясь вполголоса. В глубине галереи слышны позывные, частая дробь морзянки; в свете ламп передатчика, среди цветных проводков, видна жирная ладонь радиста, крутящая затертые ручки. На столе, в луже черного кофе, плавают москиты, кусок черного хлеба, изъеденный червями, облепили мухи; пыльца с крыл ночных бабочек сыпется на голые плечи радиста, на его мышцы, двигающиеся под кожей в такт отбиваемой морзянке. На стене — фотографии голых женщин: руки, ноги, колени черны от прикосновений солдатских членов. На постели радиста спит, подрагивая лапками, черный с рыжими пятнами щенок. По земляному полу ползают тараканы, щекоча босые ноги радиста. Он положил микрофон и карандаш, наушники сползли на шею; он привстает и снова садится, поджав под себя ноги; пришло сообщение, он поворачивается на табурете, шорты, натянувшись, трещат по швам на его бедрах: