— Я буду падать в обморок, пока ты меня не полюбишь.

Он лижет руки, подносящие плоды: вишни и миндаль; ее фаланги отталкивают его зубы. На террасе губернатор вытянулся в шезлонге, Фабиана уселась ему на колени, рукой упершись в пах отца, другой рукой она гладит его щеки и уши:

— Почему ты не хочешь любить меня, как любил маму?

У Сержа есть Эмилиана…

Серж кусает запястье Эмилианы, его рука, высвободившись из-под одеяла, ложится на ее бедро, поднимается к животу; его зубы прокусывают мякоть вишни:

— Если бы я надкусил твои глаза, у них был бы горький вкус, как у косточек. Ложись ко мне. Я голый, тебе не придется меня раздевать. Ну же, ложись.

Он тянет платье внизу живота. Эмилиана садится на край кровати, ласкает через простыню колени юноши, Серж скрещивает их, его член скатывается на бедро; Серж берет руку Эмилианы и ведет ее по простыне к члену; горло Эмилианы трепещет, в ее глазах ночь.

— Ты могла бы на один день стать проституткой? Я прихожу к тебе с завязанными глазами, ты обнимаешь меня, щекочешь, ты впиваешь губами мой смех, не узнавая меня. Ты трешь и моешь мой член над раковиной, брызгаешь духи на волосы. Ты одеваешь меня, застегиваешь ремень. На тротуаре я срываю повязку, докеры хватают тебя за талию, за плечи, ты куришь их сигареты, они срыгивают вино тебе в уши. На заре, вернувшись во дворец и улегшись под бочок к губернатору, ты переводишь дух. За завтраком я вдыхаю аромат твоих плеч и за дымящимся чаем бросаю тебе в уши грязные слова из борделя, лязгаю зубами — и твоя щель раскрывается и блестит под смятым прозрачным шелком…

Фабиана смочила слюной щеку губернатора: за колючей проволокой пустились в пляс, дети ползают по соломе, сперма и смазка совокупляющихся расхристанных танцоров изливается на их спины и бритые черепа, смешиваясь с холодной землей, которую их пальцы наковыряли под ногами веселящихся пар.

Серж и Фабиана гуляют босиком по дворцу и по парку; нога их загрубели. В комнатах они обходятся без одежды, зимой — без отопления, натянув на голое тело свитер. У них нет карманных денег, они сами чинят свои игрушки. Их волосы коротко острижены. Серж в своей комнате держит ужей, он позволяет им обвиваться вокруг ног, сворачиваться кольцами под животом, ящерицы грызут его тетрадки, скарабеи ползают в складках его постели. Серж, перед тем, как улечься, закрывается в туалете, высовывает сквозь занавеску голову и колено, зазывает, как проститутка, слюнявит губы, шарит в расстегнутой ширинке; потом, одним скачком, оказывается в комнате, расхаживает, засунув руки в карманы, начесав челку на лоб, выпятив живот, поводя плечами, оглядывая занавеску снизу доверху; по всему его телу прокатывается волна, он склоняет, раскрыв губы, голову на плечо. И всю ночь в потной испарине, голый, он сражается с подушкой, зажав ее между ног, навалившись грудью, кусая зубами. Он засыпает с первыми криками петуха, свернувшись калачиком в подножье кровати, укрыв опустошенный член в тени живота. Утренняя свежесть переворачивает его на спину, раздвигает ноги, сушит сперму на бедрах и разжатых ладонях. Зимой, в самые морозные ночи, окно остается распахнутым, ветер вздувает простыни и поднимает пряди волос на лбу Сержа. Часовой проводит рукой по стене. Серж проснулся до света; голый, он подходит к окну, высовывается, свистит, часовой видит обнаженный торс юноши:

— В нем отражаются звезды, такой он гладкий и прозрачный.

— У тебя вши в волосах. Когда, Нано, ты сведешь меня к твоим девкам?

— Я рассказывал им о тебе. Я описал им твои глаза, твое звонкое тело, твой трепетный живот. Твое фото они повесили на стену в своем салоне.

— Нано, правда, что они рожают детей на грязном кафельном полу?

— Так они ж на нем и живут.

— Нано, когда ты грязен…

— Блядь слижет грязь откуда захочешь. Она засунет в рот хоть локоть, хоть колено.

— Этой ночью твоя жена там, в Экбатане, встает к детям и укрывает их сброшенным в страшном сне одеялом. Она укладывает их к себе под мышки…

— Здесь все дети грязные, сопливые, задницы засранные, в чирьях… Наклонись.

Серж, дрожа, склоняет голову к солдату, тот перебрасывает винтовку на другое плечо, поднимает руку, тянет ее к лицу юноши, гладит его щеки, лоб, просовывает ладонь под пижаму, между ягодиц, прижимает его голову к груди и целует в уголок губ. Щеки и края губ солдата задубели от мороза, под легкой каской струится его свежая, намыленная и ополоснутая шевелюра; Серж приоткрыл губы, его язык касается губ солдата, волоски в его ноздрях склеились от крепкого переслащенного кофе. Глаза солдата блестят, на верхнюю губу скатилась слеза, Серж ее выпил…

Солдаты, лишенные общения со своими детьми и братьями, часто ласкают детей на обочинах дорог и в домах, которые они грабят. Когда они находят в этих домах постельное белье, они оборачиваются им, гладят его, зарываются в него лицом и гениталиями. Во дворце часовые не упускают случая прикоснутся к фарфоровым сервизам, столовому серебру, окунуться в дрему простыней, пальто и платьев Эмилианы. В первый день третьего года войны солдаты с поста Такинту, вернувшись за полночь с патрулирования в притонах восставшего Энаменаса, ворвались, полуголые, дрожа под лохмотьями сырых гимнастерок, во двор поста и попадали вповалку на брезент палаток, раскатанных часовыми для чистки под дождем и снегом. Разбуженные дрожью в тот же миг, они ринулись, с закрытыми ртами, с закрытыми глазами, на ощупь, ко входу в здание поста, крича и плача в прилипших к спине гимнастерках, потирая плечи и колени. Лейтенант, забаррикадировавшийся в своей комнате, прислушивается у двери и заряжает свой автоматический пистолет. Туземные ополченцы разносят двери кухни и, стоя на корточках, вонзают гнилые зубы в обрубки сырого мяса, отрывая куски и пряча их под рубахой; одни, обложив мясом всю грудь, пьют из горлышка бутылей масло, моют в уксусе ладони, другие, нажравшись, напившись уксуса, утихнув, валятся на ошметки жил и сала, под развешанные окорока; когда к их глоткам подступает рвота, а члены твердеют, они оживают, их ноги скользят по полу, животы вываливаются из рубах, губы раскрываются, пот блестит на линиях ладоней, на ободках членов, поднятых над расстегнутыми пряжками ремней; кастрюли, черпаки, окорока летят с перевернутых полок; лунный луч освещает ушную раковину молодого туземца, голова его втиснута меж бедер товарища, тот, прижав свою голову к баку для мытья посуды, жует пучок салата, пальцем свободной руки раскачивая голубоватую жемчужину: капельку спермы или сплюнутый кусочек чеснока… молодой туземец высвобождает голову и скользит вверх по телу товарища, их члены встречаются, молодой обнимает товарища за плечи, подтягивается, его грудь скользит по голой, политой маслом груди пожирателя салата, он целует горло, политое салатным соком, целует жилы и скрученные мускулы под кожей, покрытой морщинами от пережевывания пищи, целует то учащенно — в момент оргазма, то медленно — губы распахнуты, в раздвинутые бедра уткнулся обмякший член… Часовые собрались на вышке, примыкающей к галерее, прижались друг к другу, чтобы хором стонать, кричать, стонать; один из них, сжав ручки бидонов с кофе, бежит по галерее; горячий, обильно подслащенный кофе брызжет на оштукатуренный пальмовый плетень; пролитый кофе течет под дверь комнаты лейтенанта, струйка ползет под кровать, топя тараканов, забившихся в щели; наткнувшись на сгрудившихся товарищей с винтовками за плечами, часовой разливает напиток им на ноги; подняв руки с бидонами, он орошает волосы и каски; все, извиваясь от горячего кофе, стекающего между лопаток к ногам, обнимаются; часовой сбрасывает бидоны с вышки, они дребезжат по камням, покрытым отбросами; часовой, присев, раздвигает ступни товарища и протискивается между сплетенных ног. Селение Такинту и лагерь военных освещаются пучком прожектора; под стенами бойни на красном снегу копошатся крысы; удар локтя часового из дрожащего скопища людей, понемногу избавляющегося от одежды и оружия, направляет прожектор в небо; Такинту в шелесте эвкалиптов погружается в довоенный мрак; голые дети — дерьмо прилипло к циновке, ночные сопли сохнут на пальцах сидящих на корточках матерей — стонут во сне, женщины встают, тянут руки к свежей струе, расходящейся от облепленной снегом форточки; сонные подростки тянут из-под задниц тюрбаны и оборачивают их вокруг вздувшихся от мороза височных вен; женщины снимают лепешки с углей очага и, звеня ожерельями по камням пола, сдувая муку, открывают мешки, висящие в изголовье циновок подростков, мокрые от снега, пахнущие задетым, гнутым, сломанным ночью можжевельником. Вскочив с циновки, согнув под крышей голову, они обнимают матерей, запах теплой муки, рассыпанной на их груди, обволакивает их шеи и покрытые пушком щеки; разбуженные дети ползут по циновкам и сворачиваются у очага; слабый отблеск горящих углей освещает их пупки, груди, покрытые коростой глаза…