всякий лишний грош покупает или ей обнову или детям гостинца.

 Своих двоих крошечных бутузов он показывал мне с нежностью и гордостью отца:

 - Вот какие клопы в доме завелись.

 В другом месте, говоря о "поэтах-убийцах", я приведу стихи Паклина, не особенно важные, но любопытные.

 Он имеет небольшое представление о стихосложении. Но в его неправильных стихах, грустных, элегических много чувства... и даже сентиментальности...

 Его записки о дикарях-аинцах, которых он наблюдал, живя сторожем на Охотском берегу, показывают в нем много наблюдательности, умения подмечать все наиболее типичное.

 Специальность Паклина - работа шкатулок, которые он делает очень хорошо.

 Я хотел купить у него одну.

 Но Паклин воспротивился изо всех сил:

 - Нет, нет, барин, ни за что. Даром вы не возьмете, а продать, вы подумаете, что я и знакомство с вами свел, чтобы шкатулку вам продать. Не желаю!

 - Скажите, Паклин, - спросил я, когда он провожал меня с крыльца, - для чего вам понадобилось знакомиться со мной? Почему вам хочется, чтобы о вас написали?

 - Для чего?

 Паклин грустно улыбнулся.

 - Да вот, если человека взять да живым в землю закопать. В подземелье какое, что ли. Хочется ему оттуда голос подать, или нет? "Жив, мол, я все-таки"... 

Поселенцы

 - К вам там поселенцы пришли! - в смущении, почти в ужасе, объявила квартирная хозяйка.

 - Так нельзя ли их сюда?

 - Что вы! Куда тут! Вы только взгляните, - что их!

 Выхожу на крыльцо. Толпа поселенцев - человек в двести, - как один человек, снимают шапки.

 - Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость...

 - Что вам?

 - Насчет пайков мы! Способов никаких нет...

 - Стойте, стойте, братцы! Да вы за кого меня принимаете? Я ведь не начальство!

 - Точно так! Известно нам, что вы писатель... Так уж будьте такие добрые, напишите там, кому следовает... Способов нет. Голодом мрем! Пришли сюда с поселений, думали работишку найти, - все подрядчики японцами работают! Пайков не дают, на материк на заработки не пущают. Помирай тут на Сакалине! Что же нам теперь делать?

 - А сельское хозяйство?

 - Какое ж, ваше высокоблагородие, наше хозяйство! Не то что сеять, есть нечего. У кого были семена, - съели. Скота не дают. Смерть подходит!

 - Барин! Господин! Вашескобродие! - протискивается сквозь толпу невзрачный мужичишка.

 Мужичишка - тип загулявшего мастерового. Хоть сейчас пиши с него "Камаринского мужика": "борода его всклокочена, вся дешевкою подмочена". Красная рубаха от ветра надулась парусом, полы сюртучишка так ходуном и ходят.

 Голос у мужичишки пронзительный, с пьяной слезой, из самых недр его пьяной души рвущийся.

 Первым долгом он зачем-то изо всей силы кидает об пол картуз.

 - Господин! Ваше сиятельство! Дозвольте, я вам все разъясню, как по нотам! Ваше сиятельство! Господин благодетель! Это они все правильно! Как перед Господом говорю, - правильно! Потому способов нет! Сейчас это приходит ко мне, к примеру скажем, он: "Мосей Левонтич, способов нет". Я ему: "Пей, ешь, спасай свою душу!" Потому я для всякого... Правильно я говорю, ай нет? - вдруг с каким-то ожесточением обращается он к толпе. - Правильно, аль нет? Что ж вы, черти, молчите?

 - Оно действительно... Оно конечно! - нехотя отвечает толпа. - Ты про дело-то, про дело.

 - Потому я для всякого! На свои, на кровные! Вон они кровные-то! - мужичинишка разжимает кулак, в котором зажато семь копеек, - вон они! Обидно!

 "Мосей Левонтич" бьет себя кулаком в грудь. В голосе его все сильнее и сильнее дрожит слеза.

 - Правильно я говорю, ай нет? Что же вы молчите? Я за вас, чертей, говорю, стараюсь, а вы молчите!

 - Оно конечно... Оно верно... Да ты про дело-то, про дело! - уже с тоской отвечает толпа.

 Но "Мосей Левонтич" вошел в раж, ничего не слышит и не слушает.

 - Какой есть на свете человек Мосей Левонтич?! Сейчас мне поселений смотритель лично известен. Призывает. "Можешь, Мосей Левонтич, бюсту для сада сделать". Так точно, могу, - потому я скульптор природный. Природный!

 "Природный скульптор" начинает опять усиленно колотить себя в грудь и утирает слезы.

 - Не какой-нибудь, а природный! Из Россеи еще скульптор. "Можешь?" - Могу. - "На тебе две записки на спирт". Обидно! Что я с ними, с записками-то, делать буду? Куда денусь. Ежели у всякого свои записки есть? Правильно я говорю, ай нет? Что вы, черти...

 - Ну, слушай! - перебиваю я его, видя, что красноречию "скульптора" конца не будет, - я вижу, что ты человек серьезный. Мы с тобой в другой раз поговорим. А теперь дай мне с народом покончить. Поотодвиньте-ка его, братцы.

 Десяток рук берется за природного, но огорченного скульптора, - и его тщедушная фигурка исчезает в толпе.

 Положение тягостное.

 - Что ж я для вас могу сделать? Я ничего не могу.

 - Так! - уныло говорит толпа, - к кому ни пойдешь, все ничего не могут! Кто ж может-то? Делать-то теперь что же?

 - Этак в тюрьме лучше!.. Куда! Не в пример!.. Там хошь работа, да зато корм!.. А здесь ни работы ни корма. Что ж теперь делать? Одно остается: убивать, грабить! Пущай опять в тюрьму забирают. Там хошь кормить будут! Больше и делать нечего: хватил кого ни попадя! - раздаются озлобленные голоса.

 Тут-то мне в первый раз пришел в голову афоризм.

 - Каторга начинается тогда, когда она кончается - с выходом на поселение.

 Афоризм, который повсюду на Сахалине имел одинаковый успех, где я что ни говорил.

 - Это действительно. Это правильно. Это слово верное! - говорили каторжане и поселенцы. - Это истинно, так точно!

 - Совершенно, совершенно справедливо! Именно, именно так! - подтверждали в один голос чиновники.

 И даже те, кому, казалось бы, следовало именно заботиться, чтобы это было не так, - и те только вздыхали.

 - Вы это напишите! Непременно напишите. Это правда, глубокая правда. Ужас, ужас! 

Сожительница[10]

 Что за фантастическая картина! Где, когда по всей России вы увидите что-нибудь подобное?

 - Бог в помощь, дядя!

 - Покорнейше благодарствуем, ваше высокородие! Ты бы привстала, - видишь, барин идет! - говорит мужик, вытаскивающий из печи только что испеченный хлеб, в то время как баба, развалясь, лежит на кровати.

 Баба нехотя начинает подниматься.

 - Ничего, ничего!