Лежи, милая. Больна у тебя хозяйка-то?

 - Зачем больна? - недовольно отзывается баба, снова принявшая прежнее положение. - Слава Те, Господи!

 - Что ж лежишь-то? Нескладно оно, как-то, выходит. Мужик и вдруг бабьим делом занимается: стряпает.

 - Ништо ему! Чай, руки-то у него не отвалятся. Свои - не купленые. Пущай потрудится!

 - Да ведь срам! Ты бы встала, поработала!

 - Пущай ее, ваше высокоблагородие! Баба! - извиняющимся тоном говорит мужик, видимо, в течение всей этой беседы чувствующий себя ужасно сконфуженным.

 - Больно мне надоть! Дома поработала, - будет. Дома, в Рассее, работала, да и здесь еще стану работать! Эка невидаль! Может и он мне потрафит. А не желает, кланяться не буду. Меня вон надзиратель к себе в сожительницы зовет. Их, таких-то, много. Взяла, - да к любому пошла!

 Баба - костромичка, выговор сильно на "о", говорит необычайно нахально, с каким-то необыкновенно наглым апломбом.

 - Но, но! Ты не очень-то! Разговорилась! - робко, видимо, только для соблюдения приличия, осаживает ее поселенец. - Помолчала бы!

 - Хочу и говорю. А не ндравится, - хоть сейчас, с полным моим удовольствием! Взяла фартук и пошла. Много вас таких-то безрубашечных! Ищи себе другую, - молчальницу!

 - Тфу ты! Веред - баба, - конфузливо улыбается мужик, - прямо веред.

 - А веред, - так и сойти веред может. Сказала, - недолго.

 - Да будет же тебе. Слова сказать нельзя. Ну, тебя!

 - А ты не запряг, так и не нукай! Я тебе не лошадь, да и ты мне не извозчик!

 - Тфу, ты!

 - Не плюй. Проплюешься. Вот погляжу, как ты плеваться будешь, когда к надзирателю жить пойду...

 - Ты какого, матушка, сплава? - обращаюсь я к ней, чтобы прекратить эту нелепую сцену.

 - Пятого года[11].

 - А за что пришла?

 - Пришла-то за что? За что бабы приходят? За мужа.

 - Что ж, сразу к этому мужику в сожительницы попала?

 - Зачем сразу? Третий уж. Третьего сменяю.

 - Что ж те-то плохи, что ли, были? Не нравились?

 - Известно, были бы хороши, - не ушла бы. Значит, плохи были, ежели я ушла. Ихняго брата, босоногой команды, здесь сколько хошь: ешь, не хочу! Штука не хитрая. Пошла к поселений смотрителю: не хочу жить с этим, назначьте к другому.

 - Ну, а если не назначат? Ежели в тюрьму?

 - Не посадят. Небойсь! Нашей-то сестры здесь не больно много. Их, душегубов, кажинный год табуны гонят, а нашей сестры мало. Кажный с удовольствием...

 Становилось прямо невыносимо слушать эту наглую циничную болтовню, эти издевательства опухшей от сна и лени бабы.

 - Избаловал ты свою бабу! - сказал я, выходя из избы провожавшему меня поселенцу.

 - Все они здесь, ваше высокоблагородие, такие, - все тем же извиняющимся тоном отвечал он.

 - Меня баловать неча! Сама набалована! - донеслось из избы.

 Я дал поселенцу рублишко.

 - Покорнейше благодарствую вашей милости! - как-то необыкновенно радостно проговорил он.

 - Постой! Скажи, по чистой только совести, на что этот рубль денешь? Пропьешь, или бабе что купишь?

 Мужик с минуту постоял в нерешительности.

 - По чистой ежели совести? - засмеялся он. - По чистой совести, полтину пропью, а на полтину ей, подлой, гостинцу куплю!

 __________

 Через день, через два я проходил снова по той же слободке.

 Вдруг слышу - жесточайший крик.

 - Батюшки, убил! Помилосердуйте, убивает, разбойник! Ой, ой, ой! Моченьки моей нет! Косточки живой не оставил! Зарежет! - пронзительно визжал на всю улицу женский голос.

 Соседи нехотя вылезали из изб, глядели, "кто орет?" - махали рукой и отправлялись обратно в избу:

 - Началось опять!

 Вопила, сидя на завалинке, все та же - опухшая от лени и сна баба.

 Около стоял ее мужик и, видимо, уговаривал.

 Грешный человек: я сначала подумал, что он потерял терпение и "поучил" свою сожительницу.

 Но, подойдя поближе, я увидел, что тут было что-то другое.

 Баба сидела, правда, с растрепанными волосами, но орала спокойно, совсем равнодушно и терла кулаками совершенно сухие глаза!

 Увидев меня, она замолчала, встала и ушла в избу.

 - Ах, ты! Веред-баба! Прямо веред! - растерянно пробормотал мужик.

 - Да что ты! "Поучил", может, ее? Бил?

 - Какое там! - с отчаянием проговорил он. - Пальцем не тронул! Тронь ее, дьявола! Из-за полусапожек все. Вынь ей да положь полусапожки. "А то, - говорит, - к надзирателю жить уйду!" Тьфу, ты! Вопьется этак-то, да и ну на улицу голосить, чтобы все слышали, будто я ее тираню, и господину смотрителю поселений подтвердить могли. А где я возьму ей полусапожки, подлюге?!

 Вот вам типичная, характерная, обычная сахалинская "семья". 

Сожитель

 - Барин! Господин! Ваше высокобродие! - слышится сзади крик.

 Останавливаюсь.

 Подбегает, без шапки, запыхавшийся поселенец.

 Видимо, гнался за мной долго и упорно.

 - Я вас по всему посту ищу, бегаю!

 - Что тебе?

 - Изволили давеча такую-то заходить требовать?

 Он называет мне фамилию одной ссыльно-каторжной, преступление которой меня интересовало.

 - Да. А что?

 - Дозвольте доложить. Она теперь дома.

 И он спрашивает уже, понизив голос, тоном чрезвычайно конфиденциальным:

 - К вам их прикажете прислать или сами пойдете?

 А на лице так и светится "полная готовность" на все услуги.

 - Да ты думаешь, зачем мне?

 Поселенец осклабляется во всю свою физиономию: "Шутник, дескать, барин".

 - Известно, зачем господа требуют!

 Боже! Зачем я не художник, чтобы нарисовать в эту минуту эту подлую физиономию!

 - Да ты кто ж такой ей будешь, что этакие дела за нее берешься устраивать?

 - Я-то?

 - Ты-то!

 Поселенец чешет слегка в затылке.

 - Сожитель ейный!

 - Как же ты... Как тебя даже и назвать, не знаю...

 - Михайлой зовут-с!

 - Как же ты... Михайла ты этакий!.. Как же ты свою же собственную сожительницу, сам же...

 "Михайла" смотрит на меня и удивленно и иронически. "Откуда, мол, такой взялся, что никаких порядков не знает?"

 - Не извольте беспокоиться, - с усмешечкой говорит он, - по здешним местам это принято. Не токмо что сожительницу или жену там, дочь представляют.

 И заканчивает уж совершенно серьезно:

 - Жрать надо, ваше высокоблагородие... Так вам, ваше высокоблагородие, как же-с? Требуется?

 Тошно становится глядеть на этого субъекта, - но разговор интересный.

 - Слушай, ты! Заплачу тебе все равно,