— Ты? Здесь? Не сиди на полу, простудишься.

Он поднял меня на руки вместе с пледом, усадил на диван, прижал к себе, согревая, восстанавливая разрушенный мир.

— Ничего. Все обойдется. Все будет хорошо, просто замечательно. Завтра мы поедем в больницу.

Я хотела сказать, что она умерла и в больницу ехать бессмысленно, я хотела заплакать, закричать, вырваться, но не было сил, а отец слишком крепко прижал меня к себе.

— Да, завтра поедем в больницу, — повторил он очень уверенно, слишком уверенно — я ему не поверила.

Я ему не поверила и напилась допьяна. Мостки под ногами скрипели… Лицу горячо, а телу ужасно холодно. Лицу горячо…

— Флер!

Я открыла глаза. Вениамин стоял надо мной с виноватой улыбкой. В одной руке у него была бутылка водки, в другой — пакет с соком.

— Я не смог приготовить. Ничего у меня не получилось, и вот решил…

— Я тебе рассказывала, что случилось с моей мамой?

— Рассказывала.

— Что?

— Она умерла. Ты была совсем маленькой. Зачем сейчас об этом? — Он налил в стакан водки, разбавил соком, подал мне. — Выпей.

— Потом. — Я оттолкнула стакан. — Так вот, несколько дней назад я с ней разговаривала по телефону. Да мы вообще с ней постоянно перезванивались и виделись довольно часто. Пока я… Пока не возник этот фильм. Я его купила в магазине, в обыкновенном магазине, представляешь?

Я засмеялась, выхватила у него стакан и залпом выпила.

Вениамин налил себе чистой водки, тоже выпил залпом, сел рядом, крепко-крепко, совсем как отец, прижал к себе.

— Не надо сейчас об этом. Хорошо?

— Но ведь я ей действительно звонила.

— Звонила, конечно. И ездила в гости, и приглашала ее к себе. Ты так и не смогла смириться с тем, что ее больше нет. Что ж, это очень понятно. — Он осторожно и нежно погладил меня по щеке, я схватила его руку, прижалась губами — и не смогла больше, не захотела сдержаться. Исступленно, страстно стала целовать эту невыносимо любимую руку. Он тоже не смог, не захотел больше сдерживаться — мое чужое лицо больше его не пугало.

Мое чужое лицо больше и меня не пугало. Мы лежали обнявшись на нашей — да, на нашей, на нашей! — кушетке и курили, равномерно и почти одновременно, в унисон, вдыхая и выпуская дым. Пугало другое — поток раздвоенных воспоминаний, который я никак не могла ни остановить, ни систематизировать. Воспоминания перемешивались и не подчинялись мне совершенно.

Я стою на учебной сцене, и мне кажется, что в самый важный момент не удержусь на ногах — упаду, разобьюсь, все испорчу.

— Стоп, машина! — говорю я тихо и вдруг не выдерживаю, начинаю плакать — по роли и по-настоящему, потому что боюсь, потому что понимаю, что сейчас произойдет с ним, с моим самым любимым, самым дорогим человеком на свете.

— Было хорошо, — отвечает мой партнер Лужин и целует мне руку — одну, потом другую, «как я его учила».

Я сижу в кресле, укутавшись старым клетчатым пледом, и в который раз перечитываю самую любимую сцену самого любимого произведения самого любимого писателя, и восторг, от которого больно, переполняет меня, я знаю, что все равно не выдержу, в одиночестве не смогу его вынести, — и бегу на кухню, зачитываю — в который раз? — эту сцену вслух. Мама улыбается…

Мама улыбается. «Ты была великолепна! Так проникновенно играла! Тебе необыкновенно удалась эта роль». И улыбается, моя мертвая мама, и улыбается, переглядываясь с живой.

Я сдаю экзамен по истории театрального искусства. Глеб Михайлович, придирчивый и вредный преподаватель, заваливает меня на спряжении латинского глагола ео. Сбиваюсь и путаюсь, никак не могу сообразить, какое отношение этот подлый неправильный глагол имеет к развитию театра в Древней Греции.

Сигарета догорела. Я больше не могу. Мой убитый горем отец усаживает меня на диван и крепко пожимает мне руку, вручая грамоту: третье место в соревнованиях по спортивной гимнастике. Я натягиваю плед на колени.

— Вы что, Лужин, как будто прощаетесь?

— Да, да, — говорит мой партнер — кто он, господи?! — притворяясь рассеянным, поворачивается и, не забыв кашлянуть, выходит в коридор. И налетает на огромный баул, который мы вместе собрали для пикника. Что-то жалобно звякает — разбилась бутылка? стеклянный кувшин? или это звонок «аккуратного гостя»? Я хватаю его за рукав… Я прицеливаюсь и стреляю.

Рука, теплая, теплая, теплее пледа, теплее и добрее всего на свете, ласково касается моего лица. Она прощает, она ничего больше не боится, она защитит — меня защитит. Звенит колокольчик, я еду по снегу в санях, с милым человеком еду… звенит колокольчик… Не могу вспомнить себя в роли Грушеньки… Открываю глаза, поворачиваюсь к нему лицом, придвигаюсь ближе, касаюсь губами его щеки.

— Как я тебя называла? — спрашиваю я.

Он не отвечает, молчит, тяжело вздыхает, как любимая, невозможно родная собака. Глаза заливаются тоской. Как любимая, родная собака… Ее зовут Нора.

— Как?

— Миня, Минечка, Минька, — наконец говорит он.

— Смешное имя! Но мне очень нравится, и очень тебе идет. Минечка.

Я обнимаю его — он меня обнимает.

— Ты не уйдешь? Ты меня больше не бросишь?

Я не отвечаю, молчу.

— Флер!

Не отвечаю, беру его руку, целую.

— Расскажи, как мы с тобой познакомились.

Вениамин — нет, Минечка! — перегибается через меня, достает из пачки две сигареты, прикуривает одновременно обе — какая-то старая шутка, которую я не помню? — протягивает одну мне.

— Был на редкость паршивый день, — повествовательно начинает он, выпускает дым и смеется. — Не светило солнце, не дул теплый ласковый ветерок, не пели птицы, и ничто меня в тот день не радовало.

— Нет, я серьезно! — Я тоже смеюсь, целую его в плечо, родное и голое.

— И я совершенно серьезно. День был паршивый, правда. Я шел по улице без всякой цели, просто брел, потому что домой не хотелось, и так набрел на этот бар. Решил зайти. Знаешь, я ведь даже в той части города оказался случайно.

— А вчера?

— Вчера не случайно. Вчера была годовщина нашей встречи. Вчера были поминки… — Он замолчал, глубоко затянулся и выдохнул дым. — Ну и пусть, все равно, — пробормотал непонятно и нервно — может, у него тоже двойные воспоминания? — Так вот, — заговорил он другим тоном, пересилив себя, — в баре в тот день я оказался совершенно случайно. — И опять замолчал, закрыл глаза, вспоминая.

Я тоже прикрываю глаза, не подгоняю его нетерпеливым вопросом: а дальше, что было дальше? Вдыхаю запах его кожи, пытаясь нащупать запахи того дня, смешиваю Минины и свои воспоминания в наш общий коктейль.