* * *

Это мать услышала дверной звонок. Пока выпутываюсь из новой логики сна, она уже в халате, и мы спускаемся по лестнице. На последних ступеньках она изумленно вскрикивает. Могу предположить, что убрана помойка, пока мы спали. Звонок звонит снова, громко, резко, сердито. Труди открывает дверь с криком:

— Черт возьми! Ты пьян? И так тороплюсь со всех…

Осеклась. Если бы верила в себя, не изумилась бы при виде того, что позволил мне увидеть страх: полицейского, нет, двоих, снимающих фуражки.

Добрый отеческий голос говорит:

— Вы миссис Кейрнкросс, жена Джона?

Она кивает.

— Сержант Краули. Боюсь, мы с очень неприятным известием. Можно нам войти?

Она вспоминает нужную реплику.

— О господи!

Они входят за нами в гостиную, редко используемую и почти чистую. Если бы холл не разгребли, думаю, мать сразу стала бы подозреваемой. Полиция работает интуитивно. Там остался, вероятно, стойкий запах, но его легко перепутать с экзотической кухней.

Другой голос, более молодой, по-братски заботливый, говорит:

— Может быть, вам лучше сесть?

Сержант сообщает новости. Автомобиль мистера Кейрнкросса был обнаружен на твердой обочине магистрали М1 в двадцати милях к северу от Лондона. Дверь была открыта, а на травяной насыпи неподалеку лежал водитель, лицом вниз. Приехала «Скорая помощь», были проведены реанимационные мероприятия, но по дороге в больницу мистер Кейрнкросс скончался.

Всхлип, как воздушный пузырь в омуте, поднимается из тела матери, мимо меня, и лопается в лицо внимающим полицейским.

— Боже мой! — кричит она. — Мы ужасно поссорились утром!

Она сгибается пополам. Чувствую, что закрыла лицо руками и начинает дрожать.

— Должен сказать вам… — продолжает тот же полицейский. Он тактично выдерживает паузу: потеря мужа и поздняя стадия беременности требуют уважения вдвойне. — Мы пытались днем связаться с вами. Друг погибшего опознал тело. Боюсь, по первому впечатлению, это самоубийство.

Когда мать выпрямляется с криком, на меня накатывает волна любви к ней и ко всему утраченному — Дубровнику, поэзии, будничной жизни. Когда-то она любила его, как он — ее. Вызвав из памяти этот факт, стерев другие, она повышает качество исполнения:

— Я должна была… Я не должна была его отпускать. Боже, это я во всем виновата!

Ловко — спрятаться у всех на виду за правдой.

Сержант отвечает:

— Люди часто так говорят. Но вы не должны, не надо. Винить себя — неправильно.

Глубокий вздох. Она как будто хочет заговорить, не может, снова вздох, берет себя в руки.

— Я должна объяснить. У нас расстроились отношения. Он встречался с другой, ушел из дома. А у меня… ко мне переехал его брат. Джон тяжело это воспринял. Вот почему я говорю…

Она сама заговорила о Клоде — это все равно бы выяснилось. Выпали она сейчас: «Это я его убила», — ей бы ничего не угрожало.

Слышу треск липучки, перелистнута страница в блокноте, зашуршал карандаш. Приглушенным голосом она пересказывает им все отрепетированное и заканчивает опять своей виновностью. Нельзя ей было его отпускать, чтобы уезжал в таком состоянии.

Младший почтительно вставляет:

— Миссис Кейрнкросс. Как вы могли знать?

Здесь она круто меняет галс, говорит почти неприязненно:

— По-моему, я чего-то не понимаю. Не уверена даже, что верю вам.

— Вас можно понять, — отечески говорит сержант. С вежливым покашливанием они встают и готовятся уйти. — Вы не можете кого-нибудь позвать? Чтобы побыл с вами?

Мать обдумывает ответ. Она опять согнулась, закрыла ладонями лицо.

— Здесь его брат. Он спит наверху.

Тут стражи закона могли бы обменяться сальным взглядом. Любой знак сомнения был бы мне на руку.

— В удобное время мы бы и с ним хотели побеседовать, — говорит молодой.

— Это известие его убьет.

— Думаю, вам сейчас хочется побыть вдвоем.

Вот он опять, тоненький спасательный трос инсинуации — поддержать мою трусливую надежду, что бремя мщения возьмет на себя власть. Левиафан, а не я.

Мне надо минутку побыть одному, не слышать голосов. Я был под таким впечатлением от искусства Труди, так им захвачен, что даже не заглянул в бездну своего горя. А вдобавок к этому загадка: почему любовь к матери разрастается одновременно с ненавистью? Она сделала себя единственным моим родителем. Я не выживу без нее, без окутывающего взгляда зеленых глаз, чтобы в ответ ему улыбнуться, без ее растроганного голоса, льющего нежности мне в ухо, без прохладных рук, заботливо трогающих мое причинное место.

Полиция уходит. Мать поднимается по лестнице тяжелым шагом. Рукой крепко держится за перила. Раз, два — пауза, раз, два — пауза. То и дело она издает тихое гудение на падающей ноте — жалостливый или грустный стон выходит через ноздри. Нннг… нннг. Я ее знаю. Что-то назревает — прелюдия к расчету. Она придумала каверзу, сочинила план, злую сказку. Теперь эта фантазия отделяется от нее, уходит за границу, мимо пустых караульных будок, как я сегодня днем, только в обратном направлении, — чтобы восстать перед ней в реальности общества, неотвратимой прозе рабочих будней, человеческих контактов, назначенных встреч, обязанностей, видеокамер наблюдения, компьютеров с нечеловеческой памятью. Короче говоря — в виде последствий. Задумка показала ей зад.

Разбитая выпитым и недосыпом, несет меня наверх и к спальне. Никто же не думал, что так получится, говорит она себе. Это я просто со зла, по глупости. Я повинна только в ошибке.

До следующего шага недалеко, но для него она еще не созрела.

Мы приближаемся к спящему Клоду — бугру, колоколообразной кривой звука, приглушенного покрывалом. На выдохе — долгий запорный стон, под конец — с завитушками электрических шипящих. Затем длительная пауза, которая могла бы тебя встревожить, если бы ты его любил. Это последний его вздох? Если не любишь — есть надежда, что последний. Но, наконец, короткий жадный вдох с присвистом подсохшей от вентиляции мокроты, и в продувной кульминации — ликующий мурлык мягкого неба. Повышение громкости сообщает, что мы уже близко. Труди произносит его имя. Чувствую, что ее рука тянется к нему, когда он скатывается вниз на шипящих. Ей не терпится, ей надо разделить с ним успех, и она касается его плеча без нежности. Он полуоживает с кашлем, как машина его брата, и несколько секунд ищет слова, чтобы задать вопрос.

— Какого…

— Он умер.

— Кто?

— Черт! Проснись!

Выдернутый из самой глубокой фазы сна, он вынужден сесть на край кровати — о чем жалобно сообщает матрас, — и подождать, когда нервные контуры возвратят его к истории его жизни. Я еще слишком молод и должен принимать это устройство на веру. Итак, на чем он остановился? Ах да, пытались убить брата. Наконец он снова Клод.