Он отвечает мгновенно, опять язвительным тоном:

— Нет, нет. Мы оба станем богатыми. Или, если пожелаешь, бедными в отдельных камерах.

Угроза высказана складно. Может ли она поверить, что он их обоих угробит? Негативный альтруизм. Отрезать себе нос назло лицу другого? Как она должна отреагировать? У меня есть время подумать, потому что она еще не нашлась с ответом. Я бы сказал, слегка ошарашена завуалированным шантажом. Логически рассуждая, она должна бы пригрозить тем же самым. В теории, у них одинаковая власть друг над другом. Уйди из этого дома. И не появляйся больше. Или напущу полицию на нас обоих. Но даже я знаю, что логика не рулит любовью и власть не делится поровну. Любовники приходят к первому поцелую не только с вожделением, но и со шрамами. Они не всегда ищут преимущества. Некоторым нужен приют, другим требуется гиперреальность экстаза, ради чего они готовы сказать самую дикую ложь или принести глупую жертву. Но они редко задаются вопросом, в чем их нужда или чего они хотят. Память плохо сохраняет былые неудачи. Детство просвечивает сквозь взрослую кожу, к добру или к худу. Так же и законы наследственности, которыми окован человек. Любовники не знают, что свободы воли нет. Я не так много слышал радиоспектаклей, чтобы во всем разобраться, но эстрадные песни научили меня, что чувства в декабре не такие, как были в мае, и что те, у кого есть матка, непостижимы для тех, у кого ее нет. И наоборот.

Труди повернулась к комнате. Ее слабый, отсутствующий голос обдает меня холодом.

— Мне страшно.

Она уже понимает, где их план дал трещину, хотя поначалу все вроде бы идет как надо. Она дрожит. В конце концов, настаивать на своей невиновности бесполезно. Перспектива ссоры с Клодом показала ей, каким одиночеством может обернуться ее независимость. Его сарказм для нее в новинку, пугает ее, сбивает с толку. И она хочет Клода, хотя его прикосновения и его поцелуи отравлены тем, что они вдвоем учинили. Смерть моего отца не упрятать под могильную плиту или в ящик из нержавеющей стали, она вырвется и поплывет в вечернем воздухе за Северную окружную дорогу, над этими же самыми крышами Северного Лондона. Сейчас она в комнате, в волосах у Труди, на ее руках и на лице Клода — освещенной маске, уставившейся на телефон в его ладони.

— Вот послушай, — говорит он таким голосом, как в воскресенье за утренним кофе. — Из местной газеты. Завтрашней. На обочине магистрали М1, между перекрестками и так далее, и так далее, обнаружено тело мужчины. Тысяча двести звонков в «Скорую помощь» от проезжающих водителей. Представительница полиции сообщила, что по прибытии в больницу констатирована смерть пострадавшего. Имя не сообщается. И вот главное. «На этом этапе полиция не предполагает уголовного преступления».

— На этом этапе, — тихо повторяет она. И окрепшим голосом: — Но ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе…

— А именно?

— Он умер. Умер! Это так… И… — Она плачет. — Это так больно.

Клод отвечает рассудительно:

— Как я понимаю, ты хотела, чтобы он умер. И сейчас…

— Ах, Джон! — вскрикивает она.

— Так натяни свою решимость, как что-то там на что-то. И у нас получится.

— Мы… сделали… ужасную вещь, — говорит она, не замечая, что забыла о своей непричастности.

— У обыкновенных людей не хватило бы смелости сделать то, что мы сделали. И вот еще одна. «Лутон геральд энд пост». «Вчера утром…»

— Не надо! Прошу тебя.

— Ладно, ладно. Да то же самое.

Теперь она негодует.

— Пишут: «мертвого мужчину», для них он ничто. Просто слова. Отстукали на компьютере. Не представляют себе, что это значит.

— Но они правы. Я как раз знаю. Каждую минуту в мире умирают сто пять человек. Почти два в секунду. Это, чтобы ты себе представляла.

Две секунды пауза, пока она осмысляет сказанное. Потом начинает смеяться — против воли, невесело, смех переходит в рыдания, — и она наконец выдавливает:

— Я тебя ненавижу.

Он подошел к ней, взял за плечо и шепчет в ухо:

— Ненавидишь? Не возбуждай меня опять.

Но уже возбудила. Сквозь слезы, под его поцелуями просит:

— Нет. Клод. Пожалуйста.

Не отворачивается и не отталкивает его. А его пальцы у меня под головой шевелятся.

— Нет… нет, — шепчет она, придвигаясь к нему. — Не надо.

Горе и секс? Могу только теоретизировать.

Оборона слаба, мягкие ткани становятся мягче, эмоциональная упругость сменяется детской доверчивостью, солоновато капитулирует. Надеюсь никогда такого не испытать.

Он подтянул ее к кровати, снял с нее сандалии, легкое летнее платье и опять назвал мышкой, но только раз. Укладывает ее на спину. У согласия свои шероховатости. Дает ли его скорбящая женщина, когда приподнимает ягодицы, чтобы с нее стянули трусики? Я бы сказал — нет. Она повернулась на бок — единственная ее инициатива. Я тем временем обдумываю план, мое последнее отчаянное средство. Последний шанс.

Он на коленях около нее, вероятно, голый. Самое время — что может быть хуже? Он не задерживается с ответом: миссионерская позиция, на этой стадии беременности — серьезный медицинский риск. Тихо скомандовав — как он околдовывает! — он поворачивает ее на спину, тыльными сторонами рук деловито раздвигает ей ноги и приготовляется — так сообщает мне матрас — навалить себя на меня.

Мой план? Клод буровится ко мне, и мне нельзя мешкать. Мы качаемся, поскрипываем под тяжелым грузом. У меня в ушах пронзительный электронный вой, глаза выкатываются с резью. Мне надо пустить в ход руки, ладони, но нет свободного места. Быстро скажу: я намерен убить себя. Смерть младенца, фактическое убийство в результате безответственного овладения женщиной на третьем триместре беременности. Его арест, суд, тюремное заключение. Смерть моего отца наполовину отомщена. Наполовину, потому что в гуманной Британии убийц не вешают. Я дам Клоду предметный урок по искусству негативного альтруизма. Чтоб жизнь свою отнять — смертельная петля из пуповины, три раза вокруг шеи моей бренной оболочки. Слышу издали вздохи матери. Миф о самоубийстве отца вдохновит меня на попытку собственного. Жизнь подражает искусству. Быть мертворожденным — идиллический термин, очищенный от трагического — есть в этом какой-то простой соблазн. Вот глухой стук мне в череп. Клод набирает скорость, уже галопом, хрипло дышит. Мой мир сотрясается, но петля на месте, держу обеими руками. Сильно тяну вниз, выгнув спину, с усердием звонаря. Как просто. Коварным пережатием сонной артерии, канала жизни, любимой мишени головорезов. Могу это сделать. Туже! Головокружительно валюсь куда-то, звук становится вкусом, осязаемое — звуком. Наползает чернота, чернее всего, что я видел, мать прощается со мной шепотом.

Но, конечно, убить мозг — это убить волю. Как только начинаю угасать, слабеют, разжимаются руки, и жизнь возвращается. И сразу слышны звуки активной жизни, словно за стенкой дешевой гостиницы. Потом громче, громче. Это мать. И понеслась по спирали к очередной опасной кульминации.