Клод спрашивает:

— Это твоя шляпа?

— Ах да. Я ее заберу.

В последний раз я слышу отцовский голос?

Мы двигаемся к лестнице, начинаем подниматься — отец первым. У меня есть легкие, но нет воздуха, чтобы выкрикнуть предупреждение или заплакать от стыда за свое бессилие. Я все еще морское создание, не человек, как они. Сейчас мы проходим через хаос холла. Входная дверь открывается. Отец повернулся, чтобы чмокнуть мать в щеку и дружески стукнуть брата в плечо. Может быть, первый раз в жизни.

И уходя, бросает через плечо:

— Будем надеяться, что чертова машина заведется.

Бледное тощее растение, посеянное пьяными в предрассветный муторный час, тянется к далекому солнечному свету — успешному завершению. План такой. Находят безжизненного человека за рулем. На полу машины, перед задним сиденьем — пенопластовый стакан с логотипом кафе на Джадд-стрит, поблизости от Камден-Таун-Холла. В стакане — остатки фруктового пюре с приправой этиленгликоля. Рядом со стаканом пустая бутылка из-под того же смертоносного химиката. Рядом с бутылкой брошенный чек от напитка с сегодняшней датой. Под сиденьем водителя выписки с банковских счетов — маленького издательства и частного лица. И на той и на другой — превышение кредита в двадцать-тридцать тысяч фунтов. На одной из этих бумажек рукой покойного написано: «Довольно!» («придумка» Труди). Около банковских выписок перчатки покойного: он надевал их иногда, чтобы не показывать псориаз. Под ними чуть видна скомканная газетная страница с ругательной рецензией на новую книгу стихов. На переднем пассажирском сиденье черная шляпа.

В столичной полиции нехватка людей. Все перегружены. Детективы постарше жалуются, что молодые норовят расследовать за компьютерами, не хотят снашивать туфли. Когда дела серьезные, кровавые, решение — вот оно, под рукой. Средство необычное, но не редкое, добыть его легко, на вкус приятное, в больших дозах смертельное, хорошо известно авторам криминальных романов. Расследование показало, что, помимо долгов, брак покойного был в расстройстве, жена живет с его братом, и он месяцами пребывал в подавленном состоянии. Псориаз подрывал его уверенность в себе. Отсутствие отпечатков пальцев на стакане и бутылке антифриза объясняется тем, что он носил перчатки, скрывая кожную болезнь. Камеры видеонаблюдения в «Сто смузи» показали, что он был там в шляпе. В то утро он ехал к себе домой, в Сент-Джонс-Вуд. По-видимому, он был угнетен перспективой отцовства, или неудачами своего издательства, или своей несостоятельностью как поэта, или своим одиночеством в Шордиче, где снимал квартиру. После ссоры с женой он ушел в расстройстве. Жена винит себя. Допрос ее пришлось несколько раз прерывать. Брат покойного при этом присутствовал и всячески стремился помочь.

Неужели реальность так легко и детально организуется заранее? Мать, Клод и я напряженно ждем, стоя перед открытой входной дверью. Между замыслом и осуществлением лежит целая чаща непредвиденностей. При первой попытке мотор проворачивается, но не схватывает. Неудивительно. Это машина мечтателя, сочинителя сонетов. Вторая попытка — тот же кряхтящий отказ, и третья — то же самое. У стартера голос, как у дряхлого старика, которому даже не хватает сил отхаркаться. Если Джон Кейрнкросс умрет тут у нас, мы пропали. Если выживет — тоже. Он берет паузу, еще раз попытать счастья. Четвертый раз слабее третьего. Я мысленно вижу его за ветровым стеклом: глядя на нас, вопросительно пожимает плечами; самого его почти не видно за отражениями облаков в стекле.

— Ух ты, — говорит Клод, человек, умудренный опытом. — Он зальет свечи.

Мамины внутренности оркеструют ее отчаянную надежду. Пятая попытка — преображение. С натужным вздохом и комичным пуканьем мотор оживает. Худосочный росток Клода и Труди выбрасывает бутончик надежды. Когда машина задним ходом выезжает на дорогу, мать разражается кашлем — вероятно, от окутавшего нас сизого выхлопа. Мы уходим в дом, дверь закрывается.

На кухню не идем, а поднимаемся по лестнице. Ничего не говорится, но характер молчания, сливочно-густого, позволяет думать, что к спальне нас движут не только усталость и хмель. Напасть за напастью. Зверская несправедливость.

Пять минут спустя. Это спальня, и это началось. Клод присел около матери, может быть, уже голый. Я слышу его дыхание у нее на затылке. Он ее раздевает — вершина сексуальной щедрости, на которую он прежде не взлезал.

— Осторожно, — говорит Труди. — Эти пуговки перламутровые.

Он буркает в ответ. Пальцы у него неумелые, обслуживали только его самого. Что-то из его или ее вещей падает на пол. Туфля или брюки с тяжелым ремнем. Она странно извивается. Нетерпение. Он отдает приказ, тоже хрюком. Я съеживаюсь. Это безобразие добром не кончится — так нельзя, когда я на подходе. Сколько недель уже говорю. Я пострадаю.

Труди послушно становится на четвереньки. Это a posteriori, по-собачьи, но не ради меня. Как спаривающаяся жаба, он прилип к ее спине. На ней… теперь в ней — и глубоко. Совсем маленькая часть материнского тела отделяет меня от будущего убийцы моего отца. Все по-новому этим субботним днем в Сент-Джонс-Вуде. Сегодня не обычная скоротечная смычка, угрожающая целости моего новенького черепа, но вязкое погружение, как будто педантичное существо ползет по трясине. Слизистые оболочки трутся друг об дружку с легким скрипом. Долгие часы планирования неожиданно расположили заговорщиков к искусству неторопкого секса. Но общения между ними никакого. Они шуруют механически, в замедленном темпе — промышленный процесс на половинной мощности. Им просто надо облегчиться, отбить табель, передохнуть от себя минуту. Когда заканчивают — почти одновременно, — мать вздыхает в ужасе. От того, к чему должна вернуться и что еще может увидеть. Ее любовник издает третий хрюк за смену. Они отваливаются друг от друга и ложатся навзничь. Затем все трое засыпаем.

Остаток дня, без перебивок, на протяженной, однообразной полосе времени я смотрю мой первый сон с интенсивными красками и пространственной глубиной. Граница раздела между сном и бодрствованием зыбка. Ни ограды, ни просеки между деревьями. Рубеж намечен только пустыми будками часовых. Смутно, как новичок, вступаю на неведомую землю с нечеткой массой или месивом колышущихся сумрачных форм, расплывчатых людей и мест, невнятных голосов, поющих или говорящих в сводчатых пространствах. Проходя, я чувствую боль безымянных, необъяснимых угрызений, ощущение, что оставил позади кого-то или что-то, изменив долгу или любви. Потом чудесно проясняется. Холодный туман в день моего дезертирства, три дня езды верхом, длинные ряды угрюмой английской бедноты вдоль дорог, изрезанных колеями, гигантские вязы маячат над заливными лугами вдоль Темзы, и, наконец, знакомое бурление и гомон города. На улицах вонь человеческих выделений, сплошная, как стены домов, в узкой улочке за углом сменилась запахом жареного мяса и розмарина, и через тусклую прихожую вхожу, вижу в сумраке под темными балками молодого человека моих лет, он за столом наливает из глиняного кувшина вино, он наклонился ко мне над запачканным дубовым столом и рассказывает, что он придумал, что он написал, или я написал, и хочет узнать мое мнение или высказать свое, что-то поправить, какой-то факт. Или хочет, чтобы я сказал ему, как продолжать. Это слияние его и меня — одна из причин, почему я испытываю к нему любовь, почти заглушившую чувство вины, от которого хочу освободиться. На улице звонит колокол. Мы вываливаемся туда, ждать похоронную процессию. Знаем, что умер кто-то важный. Процессии все нет, а колокол продолжает звонить.