находится в плачевном состоянии, кто-то совсем недавно пытался ее починить, прибив новые перекладины. Известно ли вам, кто это сделал? В‑третьих, хотелось бы побольше узнать о Рудольфе. В‑четвертых, сегодня утром вас навестил еще один человек, вы хорошо знаете, и мне необходимо знать ваше мнение о нем. Очередность ответов можете выбрать по желанию, я не стану вас торопить.

«Дело в том, что у меня на сей счет нет никакого желания», — подумал скульптор.

Глава восемнадцатая

Отдыхавшие съехали с дач, опустели дома отдыха, санатории. Заколотили щитами, закрыли ставнями киоски. Вдоль дорожек заброшенно стояли скамейки, на скамейках никто не сидел, по дорожкам никто не гулял. На проезжей части работали асфальтировщики. В черных котлах кипел вар. Мерно попыхивая, катился тяжелый каток, приминая щебень. Свеженастланный асфальт слегка дымился. Я шел со станции и ощутил его тепло на щеке. Когда покрытие затвердело, ветер погнал по нему листья кленов, берез и лип, потом помчались по нему коричневые, желтые, зеленые, черные, серые машины. На дюнах шел дождь. Ветер быстро сушил песок, но дождь все лил и лил. Волны выбегали на пляж к самому подножью песчаной гряды. Ветер подстегивал волны, гнал их дальше, но они не решались подниматься выше. По вечерам маяк в устье Лиелупе размеренно мигал, и море глухо ворчало на огонь. Море бушевало ночи напролет, берег день ото дня становился пустынней, потом выпал снег, море отливало сталью. Но первый снег вскоре стаял. Вода по утрам в ванной была так холодна, что зуб на зуб не попадал.

Пришло время укрыть на зиму розы, приехал отец. Мы отыскали в дровяном сарае пять широких, длинных, невысоких ящиков, перетащили их на южную сторону, где был розарий. Осторожно пригибали кустики к земле, сверху клали ящик, но строптивые ветки лезли наружу, и отец терпеливо засовывал их обратно. Шипы были острые, и каждую ветку со всеми предосторожностями приходилось брать кончиками пальцев, другой рукой приподнимая ящик. Засыпали ящики листьями и сухим репейником. Листья были заранее собраны в кучи. Железными граблями я выгребал их из мокрой пожелтевшей травы, сметал метелкой с дорожек и вилами укладывал в кучи. Теперь, нагрузив тачку листьями, я покатил ее к розам. Тачка была старая, большое ржавое колесо оставляло на дорожках глубокие вмятины. Если бы вы знали, до чего тяжелы отсыревшие листья. Укрыв четыре ящика, мы обнаружили, что для последнего листьев не хватит, и отец предложил взять их с крыши дровяного сарая, прочистив водосточные желоба, которые тянулись вдоль самой кромки метров по пяти с обеих сторон. Отец сказал, что в каждом водостоке будет не меньше тачки лежалых листьев. Я приволок лестницу, она оказалась вконец расшатанной, отдельные перекладины совсем сгнили. Лестницей давно никто не пользовался, и мне пришлось прибить новые планки, иначе бы на крышу не залезть. Я успел уже собрать изрядный ворох листьев, водосток и в самом деле оказался ими битком забит, отец говорил, что его не чистили целую вечность, в последний раз он выгребал оттуда перед войной, лет двадцать с лишним назад. Пустил в ход багор, листья так слежались, что приходилось отдирать их силой. Не спеша я продвигался краем кровли, дранка заросла гладким зеленым мхом, настроение у меня было отличное. Тут багор за что-то зацепился. Я дернул его, из вороха листьев выглянуло дуло пистолета, влажно блеснули пластмассовые пластины рукоятки. Я зацепил пистолет за скобу, прикрывавшую спусковой крючок, еще раз дернул на себя и увидел покрытые ржавчиной ствол и затвор.

Глава девятнадцатая

Редкий год проходил без напоминаний. Две зимы тому назад в дровяном сарае за грудой старого шифера обнаружили желтую сандалию Харалда. Когда она затерялась, а это было в 1941 году, подозрения пали на Муссо, — был у нас такой песик, — хотя явных улик против него не имелось. Я оглядел сандалию, предварительно выколотив ее о косяк, и насчитал на высохшей коже сорок восемь совершенно четких отметин от собачьих зубов. В прошлом году на чердаке я наткнулся на стопку школьных тетрадей Харалда и долго сидел у слухового окна, листая страницы, исписанные математическими задачами. Волны гасят следы на песке, время гасит следы в памяти. Случается, море выбросит на берег обломок потонувшего корабля, какую-нибудь планку с палубных надстроек или что-то в этом роде, и нам начинает казаться: мы тоже там были, всё видели.

И в тот момент, когда мы видим выброшенный на берег обломок, мы гибнем вместе с кораблем. Быть может, это не корабль, а человек, быть может, это не обломок, а пистолет, стрелявший дробью. Быть может, мы не гибнем вместе с кораблем, но отчетливо, совершенно отчетливо запоминаем то мгновение, когда зазвенел телефон или когда принесли письмо с вестью о гибели корабля.

Мы были в саду. К старой корявой яблоне Рудольф прикрепил бумажную мишень и сажал в нее дробинку за дробинкой.

— Я тоже хочу!

— Тебе нельзя, — ответил Рудольф, — ты маленький.

— Нет, я не маленький.

— А я говорю, маленький!

— Только разочек!

— Еще глаз себе выбьешь.

— Ну, Рудис!

— Ты не попадешь.

— Один-единственный разочек!

Рудольф зарядил пистолет и протянул его мне. Я взял обеими руками — так он был тяжел. Брат присел рядом со мной на корточки, чтобы помочь.

— Нет, я сам!

— Стреляй!

Конечно, я промахнулся. В саду опьяняюще пахли красные и белые флоксы, цвели кирпично-бурые ноготки, цвел фиолетовый львиный зев. На ветвях яблонь уже завязались плоды. Пущенная мною дробинка сбила крохотное яблочко. Дробинка угодила в тонкий черенок и перебила его. Простая случайность, и только.

— Есть! — воскликнул я с гордостью, бросаясь за своим трофеем.

— Отойди-ка в сторонку, — приказал Рудольф.

Что ему яблочко? Он продолжал с пятидесяти шагов сажать дробинки в мишень.

Я поджарил яблоко на воображаемом костре. Это был фазан, подстреленный в девственных лесах Америки. А сам я был знаменитым охотником, и не только мелкая дичь интересовала меня, но еще и скальпы.

— Рудис!

— Ну?

— А человека можно убить дробинкой?

— Нет, дробинкой не убьешь.

— А пулей можно?

— Пулей можно.

— И он сразу умрет?

— Если в сердце попасть, или в голову,