вход. Образ Спасителя с мозаики смотрел на него с теплотой и улыбкой. Он смотрел на него так, как смотрит живой на живого. Как любящий отец смотрит на любящего сына.

Мозаика образа сверкала красками. Нелепие серости и плоскости монастыря возвелось в абсолют. Глядя на образ Спасителя отец Андрей, наконец, понял, для чего он здесь, в этом мире. Он понял это вдруг, всеобъемлюще, трезво и ясно, будто всю прежнюю жизнь пребывал во мраке. Или даже не в жизни вовсе.

Отец Андрей всегда знал ответ, но не понимал его сути. И понял только сейчас, сквозь серость и яд в крови. Не кто-то делает мир лучше, спасает его. Не кто-то всевышний, всевластный и всенаказующий. Лучше мир делаем только мы сами, лично. Мы же его и спасаем. Никто не делает и не сделает это за нас.

Он развернулся и быстрым, решительным шагом пересек двор. Не обращая внимания на встречных, он зашел в келью настоятеля.

Тот восседал на стуле перед своим столом. Жирные пальцы застыли на клавиатуре, когда он увидел отца Андрея.

Тот, не останавливаясь, закрыл дверь на засов, подобрал тут же, у дверей, толстое полено для камина, и, без паузы и предисловий, опустил полено на макушку настоятеля.

Тот замычал. Его глаза закатились.

Отец Андрей ударил еще раз, и еще. Настоятель мягко и влажно сполз на пол, похожий на гигантскую черную улитку.

Близоруко щурясь, то и дело чертыхаясь — чего он ранее никогда себе не позволял, отец Андрей с грехом пополам скопировал на флешку данные по базе в Переделкино. После чего снял с пояса настоятеля резной металлический ключ, вышел и запер дверь.

Выйдя за пределы стен монастыря, он заметил Алекса и Лику, терпеливо дожидающихся его у монастырской лавки. Он забросил ключ в кусты сирени, и подошел к ним.

Алекс выглядел… прилизанным. Даже мокрым. Будто от чего-то старался отмыться.

Он хотел было спросить, от чего именно, но вдруг заметил пятно крови на рукаве своей рясы. И решил не спрашивать.

Когда они молча ехали в такси, он почувствовал себя голодным. Ему вдруг остро, до сводящей боли в животе, захотелось есть.

Скорее, даже жрать.

Сегодня ночью, подумал он, когда все это закончится, я тоже уйду. Хоть куда-нибудь.

В этом мире отец Андрей больше не чувствовал себя своим.

Глава 3

— Привет, пап!

Замотавшись в теплое одеяло и прищурив глаз, который щекотало своим желтым лучом солнце, я свернулся на кровати.

Папа, улыбаясь, стоял в проеме двери, глядя на меня. Он всегда, когда возвращался с работы ранним утром, заходил вначале ко мне. Даже не скидывая в прихожей свой плащ.

Мне нравится аромат толстой курточной кожи, с привкусом улицы и мест, в которых наверняка побывал мой папа. Я знаю, у него много работы и он не сидит в кабинете.

Папа тоже знает, что мне нравится его куртка. Вот и сейчас он не стал ее снимать.

Он подошел к кровати, легко, словно младенца, поднял спелёнатого одеялом меня, и положил к себе на колени, усевшись на мою кровать.

Та жалобно скрипнула. Но, как всегда, выдержала.

— Ну, здравствуй, сынок. Как вы тут без меня?

Я потерся носом о его куртку. Ее кожа хранила запах машины и камня. Где-то на заднем плане плыл еще один, вроде бы знакомый, но совсем плохо различимый. Что-то явно похожее на запах железной дороги.

Мне нравится и запах железных дорог тоже. Я никогда не ездил в настоящем пассажирском поезде, не видел вагонов изнутри. Никогда не трогал руками ни рельсы, ни шпалы, ни даже камни с насыпи.

Но запах узнавал всегда. Плотный и горький, когда смотришь на дорогу с виадука. Тонкий и ароматный, когда ветер доносит его из-за шоссе или бетонного заграждения промзоны.

Меня завораживали стальные ленты, из ниоткуда в никуда, перечеркнутые клетью шпал. Завораживали змеи товарных составов в тупиках.

В детстве я привязывал к коляске картонные коробки и сам играл в поезд, представляя себя машинистом. Я ездил из комнаты в комнату. И иногда на улице вдоль дома. А бабки на скамейках украдкой крестились, когда я проезжал мимо них, изображая гудок.

Когда я понял, что они делают, я перестал играть с коробками на улице.

Но запах железной дороги я узнавал всегда. И плащ папы пах именно ею.

— Так как вы тут без меня?

— Мы — хорошо, — беззаботно ответил я, вжимаясь в его большие руки. — Все как обычно. Мама была на работе, а мы с Демьеном гуляли на улице почти весь день. Погода была просто супер!

— Какие молодцы! — похвалил папа. — И куда вы ездили?

— Вначале гуляли здесь, по округе. А потом поехали в Донской монастырь. Туда своим ходом, а обратно на трамвае.

— Хм. А зачем вам снова понадобилось в Донской монастырь? Мне кажется, вы там уже были несколько раз.

— Ага, были. Но на этот раз ездили в некрополь. Смотрели могилы Солженицына и Деникина. Понимаешь, в школьной программе сейчас как раз изучают Солженицына. И одновременно с этим его многие ненавидят за то, что он вроде бы писал неправду. Я и спросил Дема, что он думает по этому поводу.

Сказав это, я смутился.

— Вообще-то, я хотел об этом спросить тебя, но ты вчера так и не приехал. А спросить очень хотелось. И я спросил Дема. Он ведь мой друг.

— И что же тебе ответил Дем?

— Сказал, что каждый хочет верить в свою правду, удобную именно для него. И что правда людей и правда книг всегда разная. Я спросил его, зачем тогда Солженицына изучают в школе — ради правды, или ради слова в литературе? А он ответил, что раз я лезу читать литературу старших классов, то надо сразу смотреть и другие книги, чтобы понять написанное. А сам-то он откуда знает? Он ведь только в девятый класс идет! В общем, он посоветовал вначале читать «Очерки русской смуты» Деникина, а потом уже осмысливать Солженицына. И предложил съездить в некрополь. Могилы-то у них рядом стоят. Ой, или про могилы нужно говорить — лежат? А что ты об этом думаешь?

— Про могилы? Думаю, лучшим словом будет — находятся.

— Да нет, пап, про Солженицына.

— Думаю, твой Дем очень умный для подростка из девятого класса.

— Ой, Дем — классный. И красивый!

Почему-то я снова смутился. И начал оправдываться.

— Не знаю, как я жил бы без него, пап. Вы с мамой всегда так заняты. У вас ведь много