сильное впечатление произвела игра Дранше на другого орловского зрителя, подписавшегося выразительным псевдонимом – «Елецкий и задонский помещик…». В своей статье в «Репертуаре и Пантеоне» он сталкивает лбами Синичкина – Соленика и Синичкина – Дранше и провозглашает полную победу второго:

«В роли Синичкина мне случалось не раз видать и Соленика. Какая безмерная разница!.. Синичкин, им изображаемый, не закулисный хитрец-проныра, а какой-то несносный старик, сварливый крикун, которого, удивительно, что граф Зефиров немедленно не велит вытолкать из своего дома. И как, напротив, хорошо постигнул эту роль Дранше, постигнул, усвоил и передал характер бедного Синичкина так верно, будто подлинно Синичкин перед вами». Возвращаясь к сцене «аудиенции» у графа Зефирова, рецензент подчеркивает, что Синичкин – Дранше «смиряется, робеет, шепчет, уже не говорит» перед этим «покровителем искусств». «Куда кричать, как поступает в этом случае Соленик! Он боится вымолвить уже слово: ведь он проситель»[104].

«Елецкий и задонский помещик» вообще не благоволит к Соленику. «Где Соленик хорош, там Дранше превосходен, где Соленик слаб, там Дранше опять-таки превосходен», – приходит он к категорическому выводу. Опровергать этот вывод вряд ли стоит; еще Черняев в упомянутой статье писал, что он «ничем не подтверждается, да и противоречит мнению других, более беспристрастных и наблюдательных современников». Однако само свидетельство о различиях в исполнении Солеником и Дранше роли Синичкина не может остаться без внимания.

Прежде всего: действительно ли та трактовка образа Синичкина, которую рецензент вывел на основании игры Дранше, является самой «верной» и близкой к его драматургическому оригиналу? Конечно, нет. Замечательный водевиль Ленского (без сомнения, один из лучших образцов этого жанра, подлинно «высокий водевиль», о котором мечтал Рымов) дает более сложный и правдивый рисунок образа Синичкина.

Вот уже тридцать семь лет, как Лев Гурыч Синичкин, «благородный отец из Костромы», считается актером, «рыскает с места на место», а успеха он так и не добился, таланта не показал. Русская жизнь той поры породила особый трагикомический тип провинциального актера-неудачника, задавленного нуждой, сносящего насмешки, шиканье да поминающего «зависть проклятую»… Таков Синичкин. Это многое объясняет в его отношении к дочери, ставшей для него сосредоточием всех мечтаний и надежд, которые не удалось осуществить ему самому.

Когда Синичкин узнает, что князь Ветринский хотел увезти Лизу, он, «охватив ее руками», говорит: «Увезти? Тебя? Дочь мою, мое рождение, мое единственное сокровище!.. Увезти тебя от твоего старика отца?.. Нет, с позволения сказать, пускай-ка попробует его сиятельство!» В его голосе – и негодование, и слезы, и угроза. Здесь явственно чувствуется драматическая окраска образа Синичкина.

«Елецкий и задонский помещик» говорит, что Дранше играл Синичкина только как вкрадчивого просителя и хитреца, и осуждает Соленика за непоследовательность и измену своему герою. Но изменяет самому себе прежде всего подлинный Синичкин. Он подобострастен, хитрит, льстит; но он же не останавливается перед ссорой с влиятельным лицом, например с «первой любовницей» Сурмиловой, когда та непочтительно отозвалась о таланте Лизы:

«Сурмилова. …Ну, если уж вы непременно хотите сделать из нее актрису, так пошлите ее сперва в Москву или Петербург, в театральную школу; там по крайней мере выучат ее держаться попрямее, выправят ей руки и ноги…

Синичкин. Да что ж вы, с позволения сказать, так важничаете? Вам-то самим где ноги выправляли?.. Моя дочь здесь почище вас будет!»

Говоря так, Синичкин нерасчетлив и неразумен. Сурмилова – «покровительница», от нее многое зависит; сам же Лев Гурыч только что заискивал перед ней. Это явная измена своей хитрости и пронырливости, но с точки зрения психологической цельности образа это естественно, правдиво. Водевильные хитрецы действительно так не поступали: они хитрили во всем, всегда, несмотря ни на что.

«Елецкий и задонский помещик» говорит, что у графа Зефирова Синичкин – Дранше ведет себя как смиренный проситель: робеет, шепчет, боится вымолвить слово. Рецензент считает, что такая трактовка роли является единственно правильной. Но подлинный Синичкин буквально врывается к графу, расталкивая слуг (за дверью слышен его голос: «Пустите! Здесь моя дочь, мой Лизок!»). Даже когда он льстит Зефирову, упоминая его «европейский ум и вкус», хорошо видно, что внутренне он его презирает и знает ему цену. В ответ на заявление Зефирова, что «по чистой совести» он должен помешать дебюту Лизы, Синичкин отпускает реплику в сторону: «Постой… Вот я тебе дам совесть!..» Когда же выясняется, что графа удается прибрать к рукам, Синичкин еле сдерживает радость: «Ура! Наша взяла!»

Из этого видно, что упреки рецензента Соленику в том, что он показывал Синичкина как «какого-то несносного старика», «сварливого крикуна», который «кричал» в сцене с графом вместо того, чтобы быть всегда почтительным и вкрадчивым (очень показателен тот факт, что «Елецкому и задонскому помещику» нравился смирный Синичкин!), – на самом деле звучали в пользу игры актера. Как раз солениковская трактовка образа была и более содержательной, и – в данном случае – более близкой духу оригинала. Дранше играл в «Льве Гурыче Синичкине», как и в «Зятюшке», подчеркнуто однолинейно, давая характеру чисто комическое, водевильное толкование. Соленик создавал более сложный, жизненный образ, в котором комические элементы тесно переплетались с другими, драматическими.

Снова сказалась самостоятельность таланта Соленика, его чуткость к жизненной правде. Подобно тому как в «Иване Ивановиче Недотроге» образ «миллионера» переходил у актера из драматического плана в сатирический, так теперь характер «маленького человека» получал в его игре драматическое истолкование.

О том, чья трактовка образа Синичкина встречала большее признание, свидетельствует отзыв А. Данилова. Рецензент писал, что «большинство голосов на стороне Соленика за эту роль; очень немногие отдают преимущество за нее г. Дранше»[105].

Кстати, Соленик играл в «Льве Гурыче Синичкине» еще роль князя Ветринского, мота и сластолюбца. В этой сатирической роли Соленика видел писатель Е.П. Гребенка и с похвалой отзывался о его игре.

Поставленный в Харькове в 1840 году (вскоре после премьеры на московской сцене 3 ноября 1839 года), водевиль Ленского давался здесь по нескольку раз в сезон и всегда шел с большим успехом. Это была одна из немногих пьес, где с воодушевлением играли все актеры, где чувствовался ансамбль. «„Лев Гурыч Синичкин“ идет у Млотковского прекрасно, – констатировал Е. Гребенка. – Да как и не играть ее (пьесу. – Ю.М.) хорошо, когда на сцене провинциального театра представляли провинциальный театр! Все было естественно, живо, близко к истине…»[106]

Можно сказать больше: на сцене был не просто провинциальный театр, но некоторые черты харьковской театральной жизни словно живьем были перенесены в водевиль.

В первом действии между Синичкиным и князем Ветринским (который выдавал себя за артиста из Харькова) развертывается такой диалог:

«Синичкин. …Так вы из труппы Людвига Юрьевича Малатковского?

Ветринский. Точно так.

Синичкин.