Спустя время каан, чувствуя себя дряхлым и беспомощным, упруго вскочил на ноги, склонился и потрепал собаку за холку.

— Хорошая у тебя собака, — заметил он.

— Небось хотел такую?

— Кому не нужна?

— Ну, — развёл руками пожилой конник, — она меня любит.

Каан пошёл прочь и всё оглядывался, стараясь не потерять из виду чёрную лошадь, почти уже слившуюся с рыжим пятном костра.

Безбрежный лагерь монголов словно бы отражал в себе огромное звёздное небо.

Губы каана тронула самодовольная ухмылка.

13

Хорезма больше не было. Хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммад сгнил на каком-то острове среди прокажённых, а мать его Туркан-хатун плетьми погнали в Каракорум подбирать дерьмо за ордынскими быками. От городов, являвших собой чудо живой мысли, переполненных горячими страстями, чванством роскоши, утончённым развратом, поэтическими переживаниями, алчностью и живописной нищетой, кипящих в потоке пёстрых суетных будней, осталась одна пыль на остовах выбитых, точно зубы, дворцов и крепостных стен, а иные и вовсе смешались с бесплодной землёй, не навеяв по себе даже воспоминаний. Пышные церемонии, казни на площадях, скупость менял, невольничьи рынки, представления загулявших факиров, кровавые стычки толкователей Корана, базарный шум и войны, войны — каким ничтожным казалось всё это теперь полубезумному ал-Мысри, имаму соборной мечети цветущего когда-то города Халадж-кала, коего больше не было на земле, потому что не было в живых почти никого из его многочисленных жителей. А что такое город без обитающих в нём людей? Мираж в пустыне или дурной сон.

Он видел, как тысячи крестьян, согнанных из окрестных селений, в виде осадной толпы хошар — живого орудия штурма, первой его волны — шли на приступ собственных городов впереди монгольского войска, как они падали в крепостные рвы, заполняя их своими телами, а на головы их обрушивались потоки кипящей смолы и тучи стрел соотечественников. Он помнил, как в Ургенче горящей нефтью жгли целые кварталы, полные испуганного населения, как, врываясь в город, рубили всех подряд, не разбирая ни пола, ни возраста, ни состояния. Сколько раз имам просил Аллаха принести ему смерть! В Бухаре, возле единственного минарета, чудом уцелевшего посреди безжизненных руин, он не сумел найти слов, чтобы обратиться к Всевышнему. Он давно потерял счёт павшим крепостям железного Хорезма. Казалось, вся земля ислама была объята чёрными языками пожаров. С ужасом имам осознавал, что он привык, притерпелся к постоянному, скотоподобному истреблению огромных людских масс — взятых ли в плен и ставших почему-то ненужными, горожан ли, крестьян, воинов или просто выживших в тылу уходящей армии, — что сердце его уже не трепещет, как раньше, от звериного воя обречённых и гор из человеческой плоти, вырастающих на месте дворцов и мечетей. А между тем тысячи переписчиков аккуратно фиксировали число рабов и добычи, для которой не хватало ни волов, ни повозок. По ночам он старался спать как можно меньше, ибо стоило закрыть глаза, как с отчётливостью первого впечатления перед ним возникали то поля, усеянные трупами пленённых афганцами монголов с торчащими из ушей железными гвоздями, то белые лица жителей Герата, живьём замурованных в стены павшего города. Человеческие кости смешались с землёй пророка. Почва сделалась рыхлой от людских останков, а воздух наполнился неисчезающим смрадом от гниющих трупов, вызывающих болезни у тех, кому не посчастливилось умереть. За какой-то неполный год ал-Мысри поседел, стал похож на выжившего из ума старика.

Его не убили и не спровадили в Гоби, а взяли в обоз, который хвостом таскался за кааном по городам и весям пылающего Хорезма. Обоз был переполнен целой оравой одичавших служителей всякого рода культов, собранных отовсюду в грязную толпу, со стороны напоминавшую труппу бродячих факиров. Будучи человеком суеверным и по природе своей осторожным, каан предпочитал на всякий случай не убивать служителей любой религии, даже покровительствовал им, впрочем не утруждая себя близким знакомством с содержанием той или иной веры. Он огласил закон, запрещающий причинять им вред без нужды. Сам же требовал от них по большей части предсказаний.

Как правило, день начинался с выклянчивания еды у жадных монголов, а завершался богословскими спорами до хрипоты и поножовщины. Шииты в высоких чалмах ссорились с краснобородыми суннитами, христиане-несторианцы не находили общего языка с огнепоклонниками пророка Зороастра, буддийские ламы в жёлтых и оранжевых одеяниях оборонялись от плутоватых шаманов всех родов и сословий, и лишь брахманы практически не подавали признаков жизни, по целым дням сидя в замысловатых позах на земле, да так порой и отходили в мир иной. Тут же болтались маги, астрологи и всевозможные чародеи. Вся эта странная компания со временем неуклонно разрасталась, сливалась в нечто крикливое, вечно голодное, оборванное, притворно значительное, путающее мозги всякому, кто хотел приобщиться к вере, что вызывало раздражённое недоумение у монгольских воинов, которые с удовольствием перебили бы назойливых дармоедов, будь на то воля каана. Им непонятно было, почему эта галдящая гурьба мешается под ногами, а сами они ни во что такое не верили, верить не умели и жили одним днём.

По правде говоря, каждый выкручивался, как мог. При тех зверствах, которые каждодневно творились вокруг, одному Богу было по силам не дать лопнуть волоску, на котором трепыхалась жизнь любого, позволявшего себе роскошь дышать воздухом плодородных долин от Инда до Гиндукуша. Один самаркандский мулла так наловчился манипулировать амулетами с сурами, что всякому желающему всегда выпадало именно то обещание, на какое тот рассчитывал. Приходилось, конечно, повозиться в истолковании фраз и тем из Корана, но он не голодал. Лучше всех жили фокусники, их чудеса были самыми надёжными.

Каан появлялся у них изредка, и тогда все падали ниц, а кто по каким-то причинам не падал, того убивали. Отрывисто, преодолевая равнодушие, каан говорил, какого предсказания ожидает от них к пришествию новой луны. Ему было всё равно, от кого и каким образом он его получит. Шаманам, кем бы они ни были и кому бы ни кланялись, полагалось управляться с духами — иначе зачем они? Потом он разворачивал коня и удалялся. А в стойбище духовных лиц начинался переполох. Все понимали, что к назначенному сроку могут призвать любого и, значит, надлежит быть хорошо подготовленным, а риск нарваться на вспышку гнева всегда уравновешивался шансом и впрямь угадать высокие ожидания. Вообще-то итог гаданий, как правило, не очень-то различался, что у мулл, что у сарацин. Тем более что каан не очень-то вникал в путаный смысл иных обрядов и одинаково невозмутимо наблюдал за тем, как лама-гурумчин загоняет чертей внутрь круглого куреня с фигурками людей и животных, слепленных из теста, или как несториане играют тростниковыми палочками с именами противников, читая Псалтирь. Впрочем, кое-что ему нравилось. Когда одетый в пёстрые лохмотья киданьский шаман доводил себя до исступления и принимался тыкать ножом себе в живот и глаза, каан и в самом деле проникался доверием к тому, что от него слышал. Или когда в соломенное чучело заманивали злых духов, а после увозили его куда подальше или тут же сжигали. Хотя — это уж под настроение, тут надо было попотеть, чтобы выдавить из вождя и его орхонов благосклонную ухмылку и цоканье. А там уж как повезёт: либо вспоротое брюхо, либо гроздь бараньих потрохов и милостивое голенище. На что ещё было рассчитывать?