— Мир несовершенен, это так. Понять нетрудно. Важно, в какую сторону смотришь. Одно: понять — и погрузиться в бездну зла. Другое попытаться хоть сколько-нибудь его улучшить. Зачем только я тебе всё это говорю, когда твой разум до сих пор не лопнул от чужого горя?

— Интересно, интересно. А в какую сторону глядели ваши султаны? И сколько человеческой крови потребовалось им, чтобы сделать свой выбор?

Имам запнулся, потом охватил руками голову и сгорбился. Голубая седина рассыпалась по его пальцам.

— Вот видишь, — сказал Елюй Чу-цай, и в голосе его не было торжества, — нам есть о чём с тобой побеседовать.

— Не хочу с тобой говорить, не хочу, — глухо пробормотал ал-Мысри.

— Ну-ну, если глупцы чешут языком без передышки, то у двоих умных людей всегда найдётся тема для разговора.

— Зачем меня привели?

— Помнится, ты умеешь играть в шахматы. Вот шахматная доска, вот фигуры. Тебе белые — ходи.

14

Всю ночь ворочался в своей повозке имам, не спал, глядел в небо и слушал унылые крики выпи с солончаковых болот. Под повозкой томился во сне маленький лама, чесался, всхлипывал. Его закусали муравьи. Ал-Мысри ничего не чувствовал. Удивительная пустота окутала его разум, как нежданный, бесценный подарок от Всевышнего. Какое счастье, оказывается, просто лежать вот так в темноте и ни о чём не думать!

Утром лама обнаружил его в повозке с открытыми глазами и без чувств. Он решил, что имам умер, страшно перепугался и завыл в голос. Имам сел. В наступившей тишине особенно звонко прозвенел птичий весёлый гомон.

— Давай я сварю тебе чаю, — сказал лама, утирая слёзы.

— Свари.

Лама схватил котелок и побежал было к костру, но остановился.

— Ты смотри, — сказал он, — ты только не умирай. Мне так страшно, аля, так страшно. Ты живи, пожалуйста.

Через несколько дней, когда ордынская верхушка отправилась на охоту, пока табуны откармливались на пастбищах, два молчаливых стражника вновь повели имама в шатёр к Елюй Чу-цаю. Тот встретил его более приветливо, поднялся навстречу и усадил за шахматный столик.

— Мы не доиграли в прошлый раз. Я расставил фигуры, как было. Теперь мой ход, и я иду турой. Думаю, тебе не выиграть.

Несмотря на радушный приём, отношение ал-Мысри к киданю не изменилось. Как и в прошлый раз, он видел в нём предельное воплощение злой монгольской воли, причём в наихудшем виде, поскольку, сталкиваясь с тупой, грубой силой, он воспринимал её как проявление животной стихии, а этот был умён и потому особенно отвратителен и страшен. К тому же именно в этот вечер его рассудок несколько помутился, он страдал от безотчётного раздражения; юному ламе достался удар бамбуковой палкой за резкий крик при виде ползущей кобры. Елюй Чу-цай, со своей стороны, разглядел в замордованном имаме того собеседника, которого ему недоставало, злого, отчаявшегося, утратившего волю к жизни, практически сумасшедшего, а значит, готового возражать. Такой и был ему нужен, как раз именно такой.

Ал-Мысри сел и сердито двинул коня, чтобы ограничить манёвренность туры, угрожавшей его королю. Кидань оценил его ход и задумался. Эта игра требовала такого же богатого воображения, как при планировании глубоких военных действий. В конце концов, разгадав намерения имама, он отвёл ладью на прежнее место и сказал:

— Их пение слышно даже ночью.

Имам пожал плечами и промолчал.

— А может, это мне просто кажется? Иллюзия. В моей стране иллюзия столь же реальна, сколь иллюзорна действительность. Красиво сказано? Но тебе это должно нравиться, ведь ваши поэты так любят красивую фразу, за которой, правда, ничего нет, один узор. Они воспитали целые народы в поклонении бессмысленной изощрённости слов, кои не содержат даже намека на здравую мысль. Вы — да что греха таить, и мы тоже — признали это высоким искусством и заслушались, пока не пришли монголы.

— Ах, вот, значит, в чём дело? — вскинулся злобно имам. — Во всём виноваты поэты!

— Нет, те, кто им поклонялся.

— И поэтому вы ломаете им хребты?

— Только самым глупым, вроде твоего Кучулука. Других мы попросту режем. Пора понять, вы стали похожи на изнеженную бабу, обожравшуюся лукумом, которая только и знает, что наслаждаться мужчиной и слушать пение птиц. Мы не могли не прийти.

— И всё равно я не вижу необходимости в сломанной спине Кучулук-хана.

— Всё ты видишь. — Глаза Елюй Чу-цая наполнились холодом. — Каан показал, чего стоит хвалёная хорезмская интрига. И как делается настоящая политика, говоря языком византийцев, так любимых твоим ханом, когда владеешь настоящей властью, волей и храбростью.

Имам вдруг увидел, что ему нечего возразить, что слова киданя оправданы всей цепью ужасных событий. Внезапно он разразился громким хохотом, который сменило угрюмое молчание.

— Хорошо, — прошептал он, — но скажи мне, кидань, почему, — он поднял измученные, тёмные глаза, — почему они побеждают?

Елюй Чу-цай резко встал и отошёл в сторону. Потом ответил:

— Они побеждают потому, что они проще. — Помолчал и добавил: — Потому, что на самом деле им ничего не надо. Они и сами не понимают, что им ничего не надо, но им ничего не надо. Вот поэтому они побеждают. — Он подумал, потёр лоб двумя пальцами и добавил: — И в первую очередь им не надо того, что создано вами, что для вас представляет высокую ценность. Таким невозможно противостоять.

— Ты не боишься, кидань, не боишься говорить со мной?

— Нет. Нас никто не слышит. Что до тебя, то ты никому не интересен.

— Хорошо. А если бы Мухаммад не отрезал бороды послам?

— Случайность. Ничего не значит.

— Не верю! — вскричал имам. — Весь мир рассыпался!

— Нет. — Елюй Чу-цай покачал головой. — Мир был рассыпан. А теперь он собирается. Кто сказал, что бывает иначе? Буря не щадит никого — ни мать, ни ребёнка. Кто выживет, станет проще.

— И ты сам… веришь в это?

Ответом был хруст разгибаемых пальцев.

— Чудовища! Дэвы! Звери бешеные! — захрипел имам, брызжа слюной. — Ведь так всё разумно в мире. Дерево не губит другое дерево — оно растёт рядом. Змея не ест змею. Волк не убивает волка. Конь не топчет другого коня, даже если он слаб. И только человек… О, Аллах… вот оно, лишнее звено… Дэвы! Грязные убийцы! Что вы наделали! Вас послал дьявол!

— Хорошо, что тебя не слышит никто, кроме меня, — заметил кидань. — Ты безумен.

— Я не боюсь вас! Вы убили во мне человека! Что может быть страшнее? Что может быть страшнее жизни, язычник?!

— Тишина.

Борода имама задралась кверху, явив тощее горло, он опять зашёлся хохотом. Потом оборвал и придвинулся к киданю.

— Э-э, нет. Для вас — это добродетель. Лишь губя добродетель, ничем не заменяя её, вам удаётся ваша так называемая победа. — Он так порывисто задернул полы ветхого халата, что треснуло в подмышке. — Дикие твари! По воле Аллаха, я — высший, а ты и они — низшие люди. Так должно быть…