Желтоватый луч света разбился о беспорядочную гору каких-то тряпок и одеял, сваленных рядом со стеной, из которой с двух сторон на уровне метра над землей свисали тяжелые ржавые цепи, прячущиеся концами под стопкой этого хлама на полу. Стопка зашевелилась, покачивая цепи, и фонарь, блуждающий по ней, в ступоре остановился, осветив два черных блестящих глаза, смотрящих на свет, не пытаясь прищуриваться, выглядывая из-под рваных одеял. Затем глаза немного потупились и отвели болезненный взгляд в сторону. Из-за стопки сваленных вместе одеял, вслед за глазами, показалась седовласая голова бородатого чернокожего мужчины, которая обессиленно качаясь, то падала немного вниз, то снова приподнималась. Истощенное лицо, сплошь усеянное морщинами, выдавало в нем болезненного старика, лет пятидесяти.

Ошарашенная Роуз, открыв рот от полного шока, сражаясь с комком в горле и подступившими слезами, спустя пару минут, прищуривая глаза, слабо и неуверенно выдавила из себя:

— Мартин?

Черные как ночь глаза напротив сперва бродили отсутствующим взглядом по полу, а затем, начав нервно метаться, округлились, наполняя их мертвенный омут каким-то проблеском жизни.

Мужчина поднял свои глаза наверх, откуда послышался женский голос, с минуту сверля ими, казалось, мифические звуки, и, обессилено кивнув, упал без сознания.

— Ну и вляпался я! — сетовал на себя заметно нервничающий портье, просверливая дыры в тяжеленных, поржавевших от времени оковах, пытаясь снять их с болта. — Все! Больше никогда! Теперь точно! Завязываю! — все еще клял себя на чем свет стоит молодой человек, по очереди высвобождая руки, а затем ноги лежавшего неподвижно на истончившемся матраце старика. Тело его было настолько худым, что напоминало те самые устрашающие фотографии времен Освенцима, от просмотра которых слабонервных людей обычно просят воздержаться.

Роуз припарковала старенький арендованный «фольксваген» к воротам «домика с сюрпризом» и подстраховывала парня, пока тот выносил оттуда обездвиженное тело. Наконец, погрузив старика в машину, они тронулись с места. Молодой человек был слишком опытным в подобных делах, а посему воздерживался от всякого рода вопросов по данному поводу и не начинал разговор, и боялся, что женщина сама начнет их задавать. Марк знал: чем меньше знаешь — тем дольше живешь. Он уставился в окно автомобиля и, мрачный, погруженный в немое раздумье, безразлично посматривал на проносящиеся мимо деревья и поля, уводящие его все дальше от кошмарного, злополучного места.

Добравшись до отеля, Роуз, у которой всю дорогу черные струйки беззвучно стекали по пухленьким щекам, сказала:

— Надо сделать как-то так, чтобы я смогла провести его в номер, не вызывая подозрений. — И вытерла слезы, явно прикладывая большие усилия, чтобы взять себя в руки.

— Подозрений? — закричал наконец все еще плохо осознающий ситуацию Марк. Но инстинкты самосохранения взяли над ним верх, ибо опасность, исходящая от всей этой истории и от сидевшей за рулем женщины, казалась ему смертоносной.

Он умерил тон и сказал:

— Я возьму ключи и буду ждать вас у черного входа. Заверните налево за гостиницу и припаркуйте машину неподалеку.

Внося старика в номер к женщине, устрашающий авторитет которой вознесся в воображении Марка до небес, он вдруг почувствовал, как тело пострадавшего зашевелилось. Портье бережно положил его на кровать и отошел, не сводя глаз с мужчины. Тело старика, скрывающееся под изношенной одеждой, напоминало тело исхудавшего подростка, страдавшего анорексией. Он был несказанно легким для человека своего возраста и роста.

Оглянувшись назад, Марк встретился взглядом с заметно переживающей женщиной, в руках которой были зажаты тонкие сероватые бумажки:

— Здесь десять тысяч фунтов. Вас со мной никогда не было, и вы ничего не видели. В этом номере я живу одна.

Груз на душе, прижавший было к земле озадаченного портье, слегка ослабел и, казалось, почти спал. Он не знал, было ли то преступлением совести или же, наоборот, он сделал благое дело. Однако, взяв аккуратно сложенные друг к другу купюры, вышел за дверь, покорно сказав:

— Слушаюсь.

Женщина присела рядом с лежавшим на ее кровати мужчиной, лицо которого хоть и было бездвижно, источало запечатленную годами муку, исказив его лоб морщинами, а щеки — свисающей дряблой кожей на, казалось, слабо обтянутом черепе. Губы его были настолько сухими, что потеряли свой розоватый цвет, покрывшись белым, со шкурками, налетом. Послышался сдавленный стон, затем какой-то хрип, неожиданно резко открывший два больших черных глаза старика, будто бы внутренним толчком. Они вспыхнули огнем и мгновенно погасли, уставившись своим опустошенным взглядом на Роуз. Не успев открыться, веки его медленно опустились. Слабо облизывая засохшие губы кончиком языка, мужчина издал какой-то иной звук, походивший более на вздох облегчения, в реальность которого было сложно поверить.

Роуз принесла воду и смочила ею рот мужчины. Он снова открыл глаза и, прикладывая неимоверные усилия, хриплым голосом промолвил:

— Полицию — нельзя. И, пытаясь сказать что-то еще, снова упал без сознания.

На следующее утро Роуз проснулась от какого-то шума за окном. Крики взволнованных людей, собравшихся где-то недалеко от отеля, заставили ее встать с постели и выйти на балкон. Глазам ее предстала необычная картина: толпы папарацци, полицейских, людей в деловых костюмах и прочих обывателей окружили здание суда, из которого в наручниках выводили прячущую от вспышек фотокамер лицо женщину. Совершенно забыв о том, что у Маргарет в тот день должен быть суд, Роуз, чьи мысли метались вокруг полубездыханного Мартина, даже не смогла сразу сопоставить все кусочки вместе.

В новостях она узнала, что Маргарет Страйзберг, подозреваемую в соучастии в убийстве своего мужа, Джона Айвери, теперь обвиняли в самом убийстве и на этот раз из зала суда отвезли в тюрьму временного заключения подсудимых, ожидающих суда.

— Какой окажется развязка в деле по убийству Джона Айвери? Об этом мы узнаем через две с половиной недели на восьмом заседании по делу Маргарет Страйзберг! Оставайтесь с нами, у нас только самые свежие новости! — подмигивал с экрана телевизора Роуз полуоблысевший журналист.

Так прошла неделя. Потихоньку Мартин начал вставать, даже пытался держать вилку в руках. Ел он мало. Было видно, как много энергии отнимал у него этот процесс. Кашель, который сопровождал его даже во сне, непроизвольно вырываясь наружу, был оглушительно громким и глубоко гортанным. Видимо, долгое заточение в подземелье, среди постоянного холода и противной сырости, послужило зачатком для различного рода болезней. Почти все время он спал и изредка украдкой поглядывал на женщину, пытающуюся окружить его заботой и материнской любовью, но как только она встречалась с ним взглядом, мужчина вздрагивал и опускал глаза.

Казалось, его все пугало. Малейший шорох приводил его в волнение. Из-за этого женщине пришлось даже отключить гостиничный телефон, потому что резко раздавшийся однажды в тишине звонок заставил мужчину подскочить от неожиданности на кровати. В тот раз он, подтянув к себе ноги, прижался к стене всем телом и, застонав, грязными покусанными ногтями начал царапать обои. Сердце женщины сжималось, но она все еще не оставляла надежду на то, что, набравшись сил, ее Мартин наконец заговорит.