Сам Джуд тихо стоял в углу комнаты и надеялся, что его никто не замечает. Лезвие раскачивалось перед удивленным лицом вьетнамца, покрытым каплями пота.

– Суп был отравлен, – сказал Крэддок. Он говорил по-вьетнамски, но, как бывает во сне, Джуд все понимал. – Вот антидот. – Крэддок указал свободной рукой на массивный шприц, что лежал в черной коробке в форме сердца. Рядом со шприцем находился широкий охотничий нож с тефлоновой рукояткой. – Спаси себя.

Вьетконговец взял шприц и без колебаний воткнул себе в шею. Игла была дюймов пять длиной. Джуд сморщился, отвернулся.

Его взгляд обратился к окну. Собаки по-прежнему прыгали перед стеклом, все так же неслышно. За ними на одном конце качелей сидела Джорджия. На другом конце Джуд увидел светловолосую босую девочку в красивом платье в цветочек. Глаза Джорджии и девочки скрывали черные повязки из тонкой полупрозрачной ткани. Светло-желтые волосы девочки были собраны в хвост. Выражение ее лица совершенно не различалось. Джуду она показалась смутно знакомой. Только потом он вдруг понял: это же Анна. Анна, какой она была в девять-десять лет. Анна и Джорджия поочередно поднимались и опускались.

– Я хочу помочь тебе, – говорил Крэддок пленнику уже на английском языке. – Ты в беде, понимаешь? Но я могу помочь, для этого тебе надо только слушать. Не думай. Просто слушай звук моего голоса. Уже почти стемнело. Скоро ночь. Ночью мы включаем радио и слушаем радиоголос. Мы делаем то, что говорит нам радио. Твоя голова – это радио, а мой голос – единственная передача.

Джуд оглянулся и увидел: Крэддока больше нет. На том месте, где он сидел, теперь стояло старое радио, передняя панель горела зеленым светом. Голос Крэддока исходил изнутри.

– Твой единственный шанс выжить – делать все, что я скажу. Мой голос – единственный голос, который ты слышишь.

У Джуда в груди разлился холод. Ему не нравилось происходящее здесь. Он вдруг обрел способность двигаться и тремя шагами добрался до стола. Он хотел избавиться от голоса Крэддока. Схватив шнур, что шел от радиоприемника в розетку на стене, он изо всех сил дернул. Вспыхнули синие искры электричества, руку его ударило током. Он отпрянул, бросил провод на пол. А радио продолжало говорить как ни в чем не бывало.

– Стемнело. Наконец-то стемнело. Время пришло. Видишь нож в коробке? Можешь взять его. Он твой. Возьми его. Поздравляю с днем рождения.

Вьетконговец с любопытством потянулся к черной коробке, взял нож. Он поворачивал его то одной стороной, то другой, и лезвие вспыхивало отраженным светом.

Джуд придвинулся к радиоприемнику, чтобы разглядеть, как он выключается. Правая рука все еще болела после удара током и плохо слушалась. Кнопки включения Джуд не нашел, поэтому стал прибавлять громкость, пытаясь заглушить голос Крэддока. Внезапно из радио вырвался звук, который Джуд сначала принял за помехи в эфире, но быстро признал в нем атональный гул большой толпы, тысячеголосый неслаженный хор.

Мужской голос с уверенной и рассудительной интонацией диктора пятидесятых годов произнес:

– Стоттлмайер гипнотизирует их сегодня своим удивительным броском, и вот уже пал Тони Кониглиаро. Вероятно, вы слышали, что невозможно заставить человека под гипнозом делать то, чего он не хочет. Но как видите, это не соответствует истине. Конечно же. Тони вовсе не хотел так замахиваться на последней подаче. Любого можно заставить сделать все, что угодно. Надо только размягчить его как следует. – Сухой короткий смешок. – Позвольте мне продемонстрировать сказанное на сидящем перед нами желтозадом Джонни. Джонни, пальцы твоей правой руки превратились в ядовитых змей! Осторожней, они могут укусить тебя!

Вьетконговец дернулся в кресле, в ужасе отставив от себя руку. Его ноздри затрепетали, глаза сузились, на лице появилось выражение яростной решимости. Джуд резко повернулся к вьетнамцу, хотел крикнуть, чтобы тот не слушал, но голос не повиновался ему. Пленный резко выдохнул и с размаху опустил нож.

Пальцы его правой руки упали на пол. Только это были не пальцы, а змеиные головы – черные, блестящие. Вьетконговец не закричал. Его влажное, миндального цвета лицо триумфально просияло. Он поднял правую руку, почти гордо демонстрируя обрубки пальцев. Из ран, пузырясь, текла кровь.

– Этот гротескный акт отсечения собственных членов был представлен вам при содействии апельсинового «Мокси». Если вы еще не пробовали «Мокси», то пора уже сделать этот шаг и узнать, почему сам Микки Мантл считает этот напиток уникальным.

Джуд отвернулся и заковылял к двери, чувствуя тошноту в глубине горла, ощущая привкус рвоты. Боковым зрением он видел в окне качели. Они все еще поднимались и опускались. Но на них никто не сидел. Собаки спали в траве.

Он почти вывалился в дверь, пошатываясь, преодолел две ветхие ступеньки вниз и оказался в пыльном заднем дворике на родительской ферме. На камне, спиной к нему, сидел отец и точил о черный кожаный ремень опасную бритву. Раздававшийся звук удивительно походил на голос мертвого старика – или, наоборот, голос старика походил на этот звук? Джуд не знал, что думать. На траве перед Мартином Ковзински стояла стальная ванна с водой, в ней плавала черная мужская шляпа. Шляпа в воде была так ужасна, что при виде нее Джуд едва не закричал.

Резкий солнечный свет падал ему прямо в лицо, лился непрерывным потоком тепла. Он шатался от жары, покачивался на пятках, прикрывая глаза рукой. Мартин проводил лезвием по ремню, и на черной коже выступали крупные капли крови и падали на землю. Когда Мартин вел бритву от себя, ремень шептал слово «смерть». Когда бритва возвращалась, слышалось слово «любовь». Джуд не стал задерживаться, чтобы заговорить с отцом, он пошел дальше за дом.

– Джуд, – позвал его Мартин. Джуд не удержался и оглянулся. Отец был в темных очках, какие носят слепые: круглые черные линзы в серебристой оправе. Когда в них отражалось солнце, они вспыхивали нестерпимо ярким светом. – Ты бы лучше вернулся в кровать, сын. Ты весь горишь. А куда ты собрался в таком наряде?

Джуд оглядел себя и увидел, что одет в костюм покойника. На ходу, не замедляя шага, он принялся расстегивать пуговицы пиджака. Но его правая рука все еще плохо двигалась, была вялой и неуклюжей (словно это он, а не вьетнамец оттяпал себе пальцы), и пуговицы не поддавались. Через несколько шагов он перестал стараться. Ему было плохо, он парился в черном костюме под немилосердным солнцем Луизианы.

– Уж не на похороны ли идешь? – спросил отец. – Поосторожнее там. А то, глядишь, тебя самого похоронят.

Из ванны, где раньше плавала шляпа, взлетела ворона, хлопая крыльями и вздымая искрящиеся фонтаны брызг, – как раз в тот миг, когда мимо проходил Джуд запинающейся походкой пьяного. Следующий шаг неожиданно подвел его к «мустангу», он упал на водительское сиденье и захлопнул за собой дверцу.

Через лобовое стекло он видел иссохшую, твердую землю. От жары казалось, что она дрожит, будто отражается в воде. Джуд взмок от пота. Ему не хватало воздуха в костюме покойника: слишком он тесный, слишком жаркий, слишком черный. Откуда-то донесся слабый запах гари. Жар сильнее всего ощущался правой рукой. Джуд уже не мог сказать, что рука болела. Теперь в ней чувствовалась ядовитая тяжесть, набухающая не кровью, а расплавленным металлом.