Ты с мужчиной? Несколькими сразу? Женщинами? Одной женщиной? Может, на этот раз, это твоя дочь? Интересно, где? В Неаполе? На Капри? В Танжере? В Севилье? Почему бы и нет? Мобильный телефон, портативные связи, привет, Мертей. Сейчас ты в саду? Вроде бы я слышу шум фонтана. Ну да, и очень даже отчетливо. Муэдзин, или, вернее, пластинка с его записью? Как если бы я был там. Колокола? Оглушительные. Лунный свет? Жара? Дождь? Свечи? У тебя удобная комната? Кондиционер есть? Вид красивый? Терраса? До завтра? До послезавтра? Когда хочешь. Когда можешь.

Да, вот так-то вот, я люблю тебя. Если ты просто развлекаешься, то я люблю тебя. Если ты скучаешь и не утомляешь себя болтовней и притворством, я люблю тебя. Зачем чего бы то ни было опасаться? С кем-нибудь другим ты придешь к тому же коэффициенту непосредственности, наигранного инцеста, неподдельной ласковости, жестокости, подбитой бархатом? К той же порочной нежности? Если все именно так, пускай, скажи мне, там видно будет. Зарабатывай себе на жизнь, красавица, накапливай информацию, только ничего мне не рассказывай, более того, дай мне самому догадаться, когда ты меняешь две-три детали в мизансцене. Мужчины и женщины вовсе не созданы, чтобы ладить? Не больше, чем, к примеру, белый медведь и кит? Пантера и кашалот? Необъятный баобаб в высшей степени уязвим? Ну разумеется, в этом-то и весь интерес. Мужчина и женщина, которые любят друг друга — самые большие извращенцы на земле, самые асоциальные элементы, какие только можно себе вообразить.

Я чувствую почти умиление к твоим мимолетным партнерам. Влюби их в себя как следует, но главное, исчезай в самый последний момент, я уверен, что в исполнении этого классического номера тебе нет равных. В течение всего вечера искусительница, кокетка (альянсы, измены, судебные процессы), а затем, в профиль, «ну ладно, благодарю вас, спокойной ночи». В лифте отеля, в конце вечеринки, или в подвозящей тебя машине, как раз когда припарковывают к тротуару, это ключевой момент. Только не в губы, можно в щечку, и легкий кивок головой. Сотни раз я видел, как ты приходила возбужденная, после отказа, кто-то получил от ворот поворот. Досаждать мужикам, какое наслаждение, как если бы они не были так убийственно скучны со своим тщеславием, запрограммированным выделением слюны, или еще своей клинической слепотой, когда они ставят себя на твое место, мол, истинная женщина это я. Будем справедливы, есть среди них и приятные, довольно часто такими бывают гомосексуалисты, по крайней мере, те, которые умеют слушать, но такие встречаются нечасто. С женщинами все понятнее, они сразу знают, скорее да или скорее нет. Хотя большинство занудны до одурения. Но это, в конце концов, совсем другое дело, туманные дымки, извивы, при этом практичность и ясность сознания, сплетни, намеки, некое психологическое шуршание. Но это, скажем так, самые интеллектуальные. О других говорить не стоит: деньги, нытье, дети, деньги, нытье, дети. И по новой.

Самые лучшие минуты для меня — это все-таки утро, очень рано, когда я приходил в свою комнату. Дора еще спала, слегка ворочалась под одеялом, обнимала меня, я одевался, стараясь не шуметь, шел через парк, выпивал чашку кофе, направлялся в цветочный магазин, покупал там одну розу, ставил ее на стол прямо перед собой. Я ничего не писал, просто час или два лежал у себя на постели, слушал музыку, все диски Клары, которые я теперь знал наизусть, каждую ноту. Час пополудни, уединенные кафе, чердак где-нибудь на набережной, приятели. Возвращение в комнату, иногда с какой-нибудь девицей. Затем, после обеда и вечерами, — снова приятели. Я смотрел на розу на моем столе, под ней всегда белый лист бумаги, красное и белое, раз в три дня я комкал бумагу и менял розу. Вот так написаны мои книги. Время от времени, врать не стану, наспех ложились какие-то строчки, это был, действительно, мой почерк, чуть искаженный из-за скорости, может быть, слов сто, редко когда больше. Позже, чтобы их прочесть, мне все чаще приходилось пользоваться лупой. «Надо же, он сказал это, то есть, я? Забавно». Листочки я складывал в ящик и больше о них не думал, продолжение сочинялось само. Вы работаете? Я сплю. Я пытался отыскать дорогу, ведущую туда, где я сплю.

Китайская мудрость гласит:

«Есть писатели, чье перо никогда не находит своего сюжета, есть те, чье перо находит его время от времени или даже всегда. Но есть писатели, очень немногие, которые еще до того, как берут свое перо, после того, как они взяли его и даже если они его и вовсе не брали, всегда находят свой сюжет».

Я бы хотел, прежде чем наступит мое время уйти, стать «писателем» такого рода. Перо, тростник, невидимый стебелек, дуновение ветра, запястье, которым водят непосредственно сердечные ритмы, сквозняк, смещение и исчезновение теней. Разумеется, речь идет о существовании в непосредственной реальности, а не о написании книги. То есть, разумеется, публиковать результаты своих опытов не запрещено. Когда в свое время я слышал разговоры — и не самые глупые — о Революции, я думал: «Именно этого они и хотят, сами того не зная, они полагают, будто обязаны сформулировать свою мысль с помощью готовых фраз, но ведь в расчет принимается лишь намерение, им бы хотелось оказаться на свободной поверхности, вот и все». Но я ошибался: большинство ненавидит свободную свободу, и в действительности мечтает о диктатуре, основанной на их собственных горьких воспоминаниях. Здесь довольно часто преуспевали именно женщины, более тонкие, более внимательные. Во фразах ниспровергающих или, напротив, уступающих, женщины дадут сто очков вперед. Когда намечается движение, они зачастую первые (причем являются издалека), когда все толпится и клубится, они еще больше преувеличивают (очевидно, из страха). Они более радикальны во всем, как в агрессивности, так и в миролюбии. У них нет переходной ступени от манерной пасторали до желания убить. Восхищенная девочка, разъяренная девушка. Хорошенькая инфанта, «вязальщица» из Конвента. Родовые муки, злобные суки. Благость, убогость. Они преуспели в детективных романах, это общеизвестный факт, трупов они не боятся.

«Революция — это полная страстей драма», — сказал некогда Китаец с головой, подобной полной луне или венецианской тыкве, старая мифическая морская черепаха, невозмутимый пекинский сумасшедший, а я перевел это для себя так: «Революция — это постоянно меняющаяся драма, навязчивая страсть, история любви, которая никогда не является такой, какой ее представляешь». На собраниях, войдя в роль Писателя, я говорил мало, да и слушал не больше, разве что когда слово брал Франсуа, но это, полагаю, из-за его дикции, его познаний и его ума, что проявлялся во фразах неожиданных, насыщенных, логичных. Он был, разумеется, безумен, как и все мы, но по-иному. «В действительности, никогда не оспаривают принцип существования, не оспаривая при этом все формы языка, свойственные этому принципу». Да, это мне подходило. То же самое, протестуя против публичности, свойственной времени, целью было «представить реальность жизни как путешествие, целью которого является оно само». Прекрасно, хороший замысел, немедленное исполнение: слова, жесты, воспоминания, смещения, периоды сна, любовь. Социальная ложь, эта непрекращающаяся опиумная война[8], неужели она всемогуща? От этого следовало бы отклоняться всеми способами, и все эти способы были бы хороши. Они и были хороши. Много приключений, мало сожалений, и, как сказал не помню кто, женщины — то отрава, то забава. Несчастные случаи, самоубийства, трагедии, порой предательства, отступничества, потери, а с другой стороны, невероятно много болтовни, фантазий, и клеветы в стане врагов: вот что себе позволяют.