И. Т.: Насколько такие трактовки Гоголя считаются нынче принятыми?

Б. П.: Мне трудно судить об этом. Но я помню вот какое обстоятельство. В шестидесятых годах однажды высказался молодой Василий Аксенов, написавший, что открыл для себя Гоголя, о котором не говорили в школе. У самого Аксенова есть совершенно гоголевская вещь «Затоваренная бочкотара», причем не в линии «Мертвых душ», а «Носа» и «Коляски». Без этих вещей нельзя судить о Гоголе. Но у меня есть книга о Гоголе дореволюционного либерала Котляревского, в которой он говорит, что «Нос» и «Коляска» совершенно ненужные у Гоголя вещи. В них, мол, нет обличения. Вот в мое время так и говорили различные учителя. И я помню, как сам открыл Гоголя. Я работал в издательстве «Лениздат» и корректировал однотомник Гоголя, в который вошли все его художественные вещи: ах какой оказался писатель! Всё преподанное в школе сразу же забылось. Забавная деталь: я так откорректировал книгу, что в ней не было ни одной ошибки, и за это получил премию 15 рублей.

Баратынский и Фет

И. Т.: Вы, Борис Михайлович, любите поэтов в странных сочетаниях подносить, разбивать как бы классически сложившиеся пары. Некрасова недавно поставили с Тютчевым, тогда как естественная пара Некрасову, скорее, Фет – по принципу полярности. А сейчас Фета объединяете с Баратынским: а ведь Баратынский куда органичнее смотрелся бы со своим ровесником и современником Пушкиным.

Б. П.: Пушкина мы уже обсуждали, Иван Никитич, и с полным сознанием того, что рядом с ним некого поставить, выбивается гений из всякого ряда, один и единственный. Попросту говоря, табель о рангах требует выделить Пушкина из ряда, из всех рядов. Он, так сказать, канцлер русской поэзии – высший государственный чин российской империи.

И. Т.: Ну да, камер-юнкер стал канцлером – как его лицейский товарищ князь Горчаков, единственный в России носивший это высочайшее звание.

Б. П.: Увы, нет, канцлером был до Горчакова пресловутый Нессельроде, министр иностранных дел России, ни слова не знавший по-русски.

И. Т.: Это и не обязательно было: у европейских дипломатов той эпохи был свой лингва франка – французский.

Б. П.: Бог с ним, с русским языком Нессельроде, он ведь в другом виновен и замаран: это из его дома плелась интрига, приведшая к гибели Пушкина. И не столько даже Нессельроде, сколько Нессельродиха, гнусная баба, постаралась.

Итак, у нас сначала Баратынский Евгений Абрамович, годы жизни которого 1800–1844. Ненадолго – на семь всего лет – пережил канонический смертный возраст поэта: 37, как Пушкин, как Маяковский.

И. Т.: Как, между прочим, Денис Новиков, наш современник, исключительный поэт, большая книга которого несколько лет назад вышла в Москве.

Б. П.: Я, Иван Никитич, впервые встретившись с отдельными публикациями Новикова в случайных местах вроде фейсбука, предсказал ему посмертную славу.

Итак, Баратынский и Фет. Фет, в отличие от Баратынского и многих других, умерших молодыми, поэтов, дожил до вполне солидного возраста семидесяти двух лет.

И. Т.: Не могу удержаться: смерть Фета в этом патриаршем возрасте тоже ведь сопровождалась скандалом. Его секретарь госпожа Кузнецова показала, что Фет потребовал сначала бутылку редерера, а потом сделал попытку пронзить себе грудь книжным разрезным ножом. В общем, что-то совершенно из ряда вон выходящее. В результате нашли компромиссную формулу: при попытке самоубийства умер от сердечного припадка.

Б. П.: Да, тяжелая история, и темная. А ведь был в жизни Афанасий Афанасьевич Фет человеком в высшей степени серьезным, солидным, деловым и практичным – даже и на поэта совсем не похож. Разве что стихи писал. Фет – сельский хозяин и Фет – тончайший лирический поэт – особая, крайне интересная и, я бы сказал, интригующая история.

И. Т.: Но, Борис Михайлович, ведь и второй герой нашей сегодняшней беседы – Евгений Баратынский – если не кончил, то начал свою жизнь тоже скандалом очень злокачественного толка. Будучи учеником привилегированного Пажеского корпуса, он оказался замешанным в краже. Из пажей Баратынский был со скандалом исключен и начал исправительную карьеру со службы рядовым в Финляндском полку, расквартированном, как и полагалось, в Финляндии, стране, тогда считавшейся вполне суровой и дикой.

Б. П.: Тут, Иван Никитич, вот что нужно сказать в защиту Баратынского. Он ведь кражу эту злосчастную совершил не в одиночку, что свидетельствовало бы о радикальной порче характера, а в компании таких же маловозрастных шалунов. Совместный характер правонарушения был как бы смягчающим обстоятельством: не преступных наклонностей свидетельство, а выходка расшалившихся юнцов. Молодые люди вполне нравственного поведения склонны как раз в компании друг друга подзаводить, это очень понятная ситуация: а ну, слабо тебе!

Службу в Финляндском полку Баратынский нес исправно, да и не без благорасположения полкового командира, бывшего знакомым его отца-генерала. Выслужив офицерский чин, Баратынский подал в отставку и в дальнейшем вел свободную жизнь литератора и состоятельного помещика. Жизнь с любимой женой была вполне счастливой, да вот смерть опять-таки подвела: умер во время итальянского, всей семьей, с женой и детьми, путешествия. Представляете возвращение вдовы на родину с гробом.

И. Т.: Да и тот только на следующий год сумели из Италии вывезти. Хлопотная жизнь и хлопотная смерть постигли двух наших поэтов.

Б. П.: И это касается в полной мере жизни Фета, Афанасия Афанасьевича Шеншина, как он прозывался до четырнадцати лет. Годы его жизни: 1820–1892. Его отец увез из Германии замужнюю немку. Мужа ее фамилия была Фет, причем привез ее в Россию беременной. Но совершенный в России православный обряд бракосочетания был впоследствии признан недействительным. Разгневанный супруг не нашел ничего лучшего, как лишить, в сущности, приемного сына своего имени и дворянского звания, и в четырнадцать лет Афанасий Фет оказался лишенным всех прав состояния. Отец его, в сущности, отчим, отправил байстрюка в немецкий пансион на три года, после чего будущий поэт вступил в военную службу с нижних, естественно, чинов и отбарабанил четырнадцать лет в армии, дослужившись до чина кавалерийского ротмистра. Надежда была на то, что с определенного офицерского звания давалось личное дворянство, но Фету и тут не повезло: по мере его службы офицерский барьер для дворянского звания все повышался и повышался, так что Фет ушел в отставку в 37 лет, так и не выслужив дворянства.

В конце концов Фет добился возвращения ему имени Шеншина и всех прав дворянства. Близкий друг Тургенев написал ему по этому поводу: «Поздравляю! Раньше у вас было имя, теперь появилась фамилия». Фет