кровно обиделся и порвал отношения со старинным другом.

И. Т.: Но Фет эти служебно-сословные неудачи с лихвой компенсировал, женившись на очень состоятельной девушке, дочери богатейшего чаеторговца Боткина; брат невесты Василий Боткин был очень известным эстетиком сороковых годов, человеком из плеяды Тургенева – Белинского, тонким критиком и автором интересных «Записок об Испании». Их, кстати, переиздали в серии «Литературные памятники» на излете советского времени. Разбогатевший Фет купил у одного помещика имение и начал заниматься хозяйством. Это была своего рода эпопея, памятником которой остались записки Фета, печатавшиеся в разное время под разными названиями. Одно из них было: «Жизнь в Степановке, или Лирическое хозяйство». Это уникальнейшее в русской литературе произведение: хозяйственная летопись преуспевшего сельского хозяина, бывшего в то же время тончайшим лирическим поэтом. Такого симбиоза русская литература больше не знала.

Б. П.: Считается, что Лев Толстой, бывший приятелем и соседом Фета, очень внимательно читал его сельскохозяйственную хронику и многое оттуда взял, когда писал Константина Лёвина в «Анне Карениной». Я сейчас, заглянув в Фета, обнаружил одну мысль, перешедшую в «Анну Каренину»: Лёвин говорит, что грамотный работник хуже неграмотного.

Но не будем, Иван Никитич, соскальзывать в эту интереснейшую, конечно, тему. Фет у нас еще впереди. Давайте к Баратынскому вернемся. И вот я готов высказать о Баратынском некий парадокс.

Баратынскому в русской поэзии не повезло с самого начала. Правда, его сумели оценить адекватно, его печатали и хвалили, сам Пушкин хвалил. Но с самого начала он стал слишком близко к Пушкину, и это не шло ему на пользу: вот мой парадокс. Пушкин был ведь монополист, с ним рядом все блекли и, так сказать, скукоживались. И это при том, что Баратынский был поэт, очень схожий с Пушкиным, одного ряда – и по художественным особенностям, и по удельному, что ли, весу. Баратынский не сразу понял, что он должен отделять себя от Пушкина, а он к нему льнул, шел по его следам.

И. Т.: Борис Михайлович, минуточку. Ведь не кто иной, как сам Пушкин выделял и отделял Баратынского – и не то что от себя, а от всех. Вот отзыв Пушкина о Баратынском:

Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством. Кроме прелестных элегий и мелких стихотворений, знаемых всеми наизусть и поминутно столь неудачно подражаемых, Баратынский написал две повести, которые в Европе доставили бы ему славу, а у нас были замечены одними знатоками. Первые, юношеские произведения Баратынского были некогда приняты с восторгом. Последние, более зрелые, более близкие к совершенству, в публике имели меньший успех. Постараемся объяснить причины.

Б. П.: Пушкин находит три такие причины, по которым публика охладела к Баратынскому. Самая интересная первая.

Первой должно почесть самое сие усовершенствование и зрелость его произведений. Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки, сродны всякому; молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут, юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от их и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для самого себя и если изредка еще обнародует свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете.

Остановимся пока на этом и вдумаемся. Пушкин в числе достоинств молодого поэта называет расхожий тогдашний канон, который он, Пушкин, и создал. Он ведь здесь и о самом себе пишет, о собственной судьбе у читателей говорит. Все эти прелестные элегии и мелкие стихотворения, которые так нравились, – это ведь и есть пушкинский начальный канон. А зрелый Пушкин как раз и потерял любовь читателей, да и читатель другой пошел, разночинец, с его журнальным рупором Николаем Полевым.

Но Баратынский как бы и не спешил сам меняться. Две его первые книги 1827 и 1835 годов мало чем разнятся, уже пятнадцать лет поэт работает к 1835-му, а характер сборников все тот же. И на это обратила внимание критика. Я имею в виду Белинского. Он в рецензии на сборник 1835 года как раз об этом писал: не место в новейшем сборнике Баратынского всем этим расхожим элегиям и мадригалам. Талант его бесспорен, все стихотворения по-своему хороши, но отбора умелого среди них нет. И в словах Белинского есть пойнт. Я сам внимательнейшим образом просмотрел сборник 1835 года – и стихотворений достойных зрелого пера Баратынского обнаружил десяток, ну разве что дюжину.

И. Т.: А вот вы, Борис Михайлович, их и перечислите.

Б. П.: Назову следующие: «К чему невольнику мечтания свободы», «Глупцы не чужды вдохновенья», «Взгляни на лик холодный сей», «Запустение (Я посетил тебя, пленительная сень)», романс знаменитый можно назвать «Разуверение (Не искушай меня без нужды)», «Болящий дух врачует песнопенье», «Не подражай: своеобразен гений», «Мой дар убог, и голос мой негромок». Ну и, наконец, смертный его триптих: «Тебя из тьмы не изведу я», «Последняя смерть» и «На смерть Гёте» – все три стихотворения гениальны. А всего в сборнике 1835 года 131 стихотворение, и большая, громаднейшая часть – все эти элегии, послания и мадригалы.

Ну, вот давайте прочтем «Тебя из тьмы не изведу я», поначалу называлось «Смерть»:

Тебя из тьмы не изведу я,

О смерть! И, детскою мечтой

Гробовый стан тебе даруя,

Не ополчу тебя косой.

Ты дочь верховного Эфира,

Ты светозарная краса,

В руке твоей олива мира,

А не губящая коса.

Когда возникнул мир цветущий

Из равновесья диких сил,

В твое храненье Всемогущий

Его устройство поручил.

И ты летаешь над твореньем,

Согласье прям его лия,

И в нем прохладным дуновеньем

Смиряя буйство бытия.

Ты укрощаешь восстающий

В безумной силе ураган,

Ты, на брега свои бегущий,

Вспять обращаешь океан.

Даешь пределы ты растенью,

Чтоб не