Змея все не шевелилась. Казалось, она уже не владела воображением Брайтона; по крайней мере, величественная картина, всплывшая было перед его внутренним взором, не возвращалась. Бусинки глаз все с той же лютой ненавистью блестели из-под дегенератически низкого лба. Гадина, похоже, совершенно уверилась, что победила, и в чарах уже нет нужды.

И тут разыгралась по-настоящему страшная сцена. Человек, лежавший на полу в паре шагов от врага, приподнялся на локтях, запрокинул голову и вытянул ноги. Перемазанное кровью лицо было мертвенно бледным, глаза лезли из орбит; пена, выступившая на губах, хлопьями падала на пол. Тело Брайтона корчилось в судорогах, извивалось по-змеиному. Он прогнулся в пояснице, повел ногами из стороны в сторону. Но каждое движение лишь приближало его к змее. Он выбросил руки перед собой, хотел оттолкнуться назад, но по-прежнему подтягивался на локтях – вперед и ближе.

Супруги Друринг сидели в библиотеке. Ученый пребывал в благодушнейшем настроении.

– Сегодня я разжился великолепным офиофагусом, выменял у одного любителя, – сообщил он.

– А это что за зверь? – вежливости ради поинтересовалась леди.

– Господи, есть ли предел невежеству людскому?! Милая моя, по-моему, мужчина, вдруг узнавший, что его жена не понимает греческого, должен настаивать на разводе. Знай же: офиофагусом зовется змея, питающаяся другими змеями.

– Бог даст, она приест весь твой гадюшник, – сказала миссис Друринг, машинально поправляя лампу на столе. – Но как это у нее получается? Наверное, она их зачаровывает?

– Ну, дорогая, ты в своем репертуаре! – Доктор драматически всплеснул руками. – Знаешь ведь, как меня бесит весь этот бред насчет гипнотических свойств змеиного взгляда.

Тут их беседу прервал истошный крик – словно черти волокли в преисподнюю грешную душу. Он еще и еще раз разнесся по затихшему уже дому. Друринг и его супруга вскочили на ноги; он был озадачен, она же буквально онемела от ужаса. Еще не успели стихнуть отголоски последнего вопля, а доктор уже выбежал из комнаты и, перескакивая через ступеньки, понесся вверх по лестнице. Перед дверью Брайтона уже стояли слуги, прибежавшие с верхнего этажа. Стучать не было времени, и они всей толпой ввалились в комнату, благо дверь не была заперта. Брайтон, безнадежно мертвый, был ничком распростерт на полу; его голова и руки находились под кроватью. Доктор с помощью слуг оттащил тело на середину комнаты и перевернул. Лицо мертвого было ужасно: все в крови и пене, глаза едва не вылезли из орбит.

– Разрыв сердца, – приговорил ученый. Он встал на колени, положил ладонь на грудь бедняги Брайтона и вдруг заметил что-то под кроватью. – Боже милостивый! Эта-то дрянь здесь откуда?

Он выволок из-под кровати свернувшуюся кольцами змею и отшвырнул прочь. Она, шелестя, скользнула по паркету к стене, где и осталась лежать. Это было чучело. Вместо глаз в голову его были вставлены башмачные кнопки.

Джон Мортонсон скончался. Он до конца отыграл свою роль в «Человеческой трагедии» и сошел со сцены.

Его тело покоилось в роскошном гробу красного дерева, снабженном стеклянной пластиной. Похороны были обставлены со всей возможной тщательностью, и покойный, доведись ему узнать об этом, был бы, конечно, доволен. Лицо Джона Мортонсона, насколько его можно было разглядеть сквозь стекло, выглядело умиротворенным, даже с некоторым подобием улыбки. Умер он в одночасье, не мучаясь, так что по самой смерти в облике его не было ничего такого, что оказалось бы неподвластно искусству бальзамировщика. К двум часам пополудни собрались друзья покойного, чтобы отдать долг уважения тому, кто не нуждался более ни в друзьях, ни в уважении. Здравствующие его родственники то и дело подходили по одному к изголовью гроба и плакали, глядя на спокойный образ под стеклом. Легче им от этого не становилось, равно как и Джону Мортонсону; но ведь разум и философия молчат в присутствии смерти.

В течение следующего часа приходили друзья семьи, выражали свои соболезнования безутешным родственникам покойного, как предписывают в таких случаях правила приличия, и становились на подобающие места. Видно было, что каждый из них в полной мере осознает, насколько важно его участие в церемонии. Потом пришел священник, весь в черном, и многим показалось, что при его появлении свет свечей померк. Следом за ним вошла вдова, сразу же наполнив зал своими жалобами. Она подошла к гробу, на мгновение приложилась к холодной стеклянной пластине, после чего ее почтительно отвели и посадили рядом с дочерью. Божий слуга начал перечислять земные деяния и заслуги покойного, и его слова смешивались с рыданиями присутствующих – что ж, на то и заупокойная речь Его глубокий голос то воспарял, то понижался, то усиливался, то затихал – так морские волны накатываются на берег. Пока он говорил, день, и без того мрачный, нахмурился еще более; облачная занавесь задернула все небо, тяжело упали первые дождевые капли. Казалось, сама природа оплакивала Джона Мортонсона.

Когда священник закончил свой панегирик молитвой, плакальщики затянули гимн, а те, кому предстояло нести гроб, заняли свои места рядом с ним. Едва замерли последние звуки гимна, вдова, истерически рыдая, метнулась к гробу и обняла его. Впрочем, вскоре она вняла уговорам и более или менее овладела собой. Когда же священник отводил ее в сторонку, она бросила еще один взгляд на лицо покойного, вскрикнула, всплеснула руками и без чувств упала навзничь.

Сперва к ней кинулись плакальщики, за ними – близкие и друзья покойного. Когда часы на каминной полке торжественно пробили три раза, все стояли вокруг гроба, во все глаза глядя на лицо Джона Мортонсона, покойника.

Один за другим люди отворачивались, едва перебарывая дурноту. А некий джентльмен, потрясенный ужасным зрелищем, шагнул не туда, наткнулся на гроб – и хилые козлы не выдержали. Гроб грянулся на пол, стекло разлетелось на кусочки.

Из отверстия вылез кот Мортонсонов. Он лениво спрыгнул на пол, посидел с полминуты, спокойно вытер лапой окровавленный рот и неспешно, с достоинством вышел из комнаты.

– Вы не шутите? Вы и в самом деле верите, что машина думает?

Моксон ответил не сразу; его, казалось, больше занимал уголь в камине. Он энергично пошуровал кочергой, и огонь, в ответ на его заботу, разгорелся ярче. Привычка не сразу отвечать даже на самые обычные, пустячные вопросы появилась у него только в последние несколько недель. И вид у него при этом бывал отсутствующий, будто он не ответ обдумывал, а размышлял над чем-то, что не давало ему покоя.