А я-то восторгался «беспредельной многогранностью и воодушевляющим действием философской мысли»! Раздосадованный, я уже собрался уходить, но то, что я вдруг увидел, остановило меня: автомат нервно передернул своими широкими плечами. Это движение выглядело столь естественным, столь человеческим, что я даже испугался – ведь теперь я судил обо всем по-новому. Дальше – больше: не прошло и минуты, как он вдруг треснул по столу кулаком. Моксона это, похоже, поразило еще сильнее, чем меня, и он опасливо отодвинулся вместе со стулом. Немного погодя Моксон – ход был его – вдруг взметнул над доской руку, стремительно, словно ястреб, падающий на свою жертву, схватил фигуру и громко объявил: «Шах и мат!». Он тут же вскочил на ноги и выдвинул стул перед собою. Автомат сидел недвижимо.

Ветер улегся, но раскаты грома раздавались все чаще, гроза приближалась. В промежутках между ними я слышал то ли гудение, то ли жужжание, причем оно, как и гром, делалось все явственнее. Я сообразил, что это крутятся шестеренки автомата. Гул этот наводил на мысль о механизме, который пошел вразнос; так бывает, когда поломается собачка храповика. Но мне не пришлось долго размышлять насчет природы шума – все мое внимание поглотило странное поведение автомата. Его колотила дрожь, мелкая, но непрерывная. Тело и голова механического создания тряслись, как у эпилептика или больного лихорадкой, причем все быстрее и быстрее. Потом он затрясся весь. Вдруг он вскочил, перегнулся через стол и быстро, как ныряльщик, выбросил вперед чудовищной длины руки. Моксон откинулся, пытаясь увернуться, но не успел: они сомкнулись у него на горле и Моксон вцепился в них, силясь высвободиться. Тут шахматный столик опрокинулся, свеча упала и погасла, мастерская погрузилась в темноту. Впрочем, звуки, сопровождающие схватку, я слышал куда отчетливее, чем хотелось бы. Ужаснее всего было слышать как хрипел мой бедный друг, пытаясь вдохнуть хоть глоток воздуха. Я метнулся помочь ему, но успел сделать лишь пару шагов – полыхнула ослепительная белая вспышка, и в моей памяти навсегда запечатлелась финальная сцена схватки: автомат навалился на Моксона, стискивая его горло железными лапами, голова моего друга запрокинулась, глаза вылезли из орбит, рот широко раскрылся, язык вывалился. Но страшнее всего была личина его врага: на ней читалось лишь спокойствие, даже, пожалуй, задумчивость, словно он анализировал шахматную партию! Больше я ничего не увидел – на меня обрушились мрак и безмолвие.

Через три дня я очнулся на больничной койке, и мне почти сразу же вспомнились события той страшной ночи. В палате я был не один, меня навестил Хейли, ассистент Моксона. В ответ на мой взгляд он, улыбаясь, подошел ко мне.

– Расскажите… – кое-как выговорил я. – Расскажите все.

– Ладно, – согласился он. – Вас спасли… из пылающего дома Моксона. Вы были без чувств, и никто не знает, как вы там оказались. Вы уж сами всем объясните. Из-за чего загорелся дом, тоже неясно. Я думаю, в него ударила молния.

– А что с Моксоном?

– Похоронили вчера… то, что от него осталось.

Похоже, этого молчуна все-таки можно было разговорить. Оценил я и его деликатность: он не спешил сообщить больному страшную весть. Я долго мялся и наконец решился спросить еще:

– А кто вынес меня из огня?

– Ну-у, если уж вы интересуетесь… я.

– Спасибо, мистер Хейли, Бог вас за это наградит. А уцелело ли ваше несравненное творение – автоматический шахматист, убийца своего создателя?

Он долго молчал, стараясь не встречаться со мной взглядом. Потом повернулся ко мне и пробормотал:

– Выходит, вы все знаете?

– Знаю, – ответил я. – Видел собственными глазами.

Это случилось много лет тому назад. Если меня спросят сейчас, я, пожалуй, не смогу ответить столь категорично.

За грубым столом из неструганных досок сидел мужчина и при свете свечки читал записную книжку, старую и изрядно потертую. Похоже, почерк писавшего был неразборчив – мужчина то и дело подносил книжку к самой свечке, и тень ее простиралась тогда на добрую половину комнаты, со всеми кто в ней был, а сидели там, надо сказать, еще восемь человек. Семеро молча и неподвижно сидели на скамье у бревенчатой стены, неподалеку от стола. Комната была не так уж велика, и каждый из сидевших мог бы при желании дотронуться до восьмого – тот, прикрытый простыней, лежал на столе с руками, вытянутыми вдоль туловища. Он был мертв.

Мужчина читал про себя, остальные тоже молчали. Казалось, что все, кроме покойника, ждут чего-то. Через дыру, которая в этом доме сходила за окно, из ночного мрака доносились волнующие звуки дикой природы: протяжный и монотонный вой койота где-то вдалеке; тихий, но непрестанный стрекот насекомых в кронах деревьев; крики ночных птиц, совершенно непохожие на крики дневных; низкое гуденье больших жуков – словом, тот волшебный оркестр, который сопровождает нас всю жизнь и которого нам так не хватает, когда он вдруг смолкает. Но присутствующие не обращали на него внимания; этих людей вообще не трогало то, что не имело практического значения. Это можно было прочесть на их суровых лицах даже при неверном свете единственной свечи. Похоже, это были фермеры и дровосеки, живущие по соседству.

Но тот, кто читал записную книжку, заметно отличался от прочих, хотя одет был почти так же. Он казался человеком другого круга и принадлежал, скорее всего, к людям светским. Где-нибудь в Сан-Франциско его сюртук, пожалуй, не назвали бы «приличным», да и обувь была не городская. Шляпа его явно служила не для красоты, а для практических надобностей. Сейчас она лежала на полу рядом с ним; он, кстати сказать, единственный в этой компании обнажил голову. Лицо мужчины было приятное, хотя и несколько суровое, Впрочем, суровость эта могла быть напускной или благоприобретенной, как и у многих людей, облеченных властью. Это был коронер, и записную книжку он читал по обязанности: ее нашли в лачуге покойного, среди его вещей.

Наконец коронер закончил читать и сунул книжку в карман. Почти тут же дверь открылась, и в комнату вошел молодой человек. Уж он-то наверняка вырос не в местных предгорьях: одет он был вполне по-городскому, хотя и запылился изрядно – наверное, за спиной его остался длинный путь. Он и вправду скакал во весь опор, чтобы не опоздать к дознанию.

Коронер кивнул ему, но только он – остальные не шелохнулись.

– Мы ждали только вас, – сказал коронер. – Хотелось бы покончить с этим делом еще сегодня.

– Простите, что задержал вас, – с улыбкой сказал молодой человек. – Но я вовсе не собирался уклоняться от дознания. Просто я должен был отправить в газету сообщение о том, что здесь случилось. Вы, наверное, будете меня спрашивать о том же.